что кто-то неведомый раз за разом стрелял в него с плеча. Стали, что ли, зерно в сеялку насыпать, да Пузырёк выронил мешок, или кого-то перепил в честь красной даты, кого перепивать нельзя, и этот, кого перепили, оскорбился, полез бодаться. И мужики, черти, не мешали, обступили и глазели, а кто-то, наверное, запрыгнул на ГАЗ-53 и комментировал. И Пузырёк, чтоб не упасть в грязь лицом, тоже стрелял, но кулаки были круглые и ватные, парусили по ветру.

Так они жили-были: то пашут не за награду, то пьют до упаду, а то пластаются за комбайнами. Стоят на общем снимке в обнимку. Потом сама Москва выстрелила залпом, и мужиков разбросало. Один мёртвым остался, второй в город смотался, а третий залёг на дне воронки и время от времени высовывает на палке шапку: не перестали по своим?! Шапку сбивает ветром.

2

Нынче жизнь Пузырька такова: всё он пьян или с бодуна и дома конфликтует со своей бабой, о чём, как водится в деревне, – многочисленные свидетельства. Когда попадает шлея под хвост, он не шатается по посёлку, а проворно обегает его из конца в конец, иногда не по разу за день, и всё равно что-нибудь да смышкует. Клепаешь, например, в ограде лодку, нагнулся, чтобы взять молоток, встал через миг, а тут, глядь-поглядь, – Пузырёк! Навалился на штакетник – как только подошёл. На самом деле он уже давно наблюдает. Сейчас спросит пятьдесят рублей! Он всегда просит на «Боярышник» – ни больше ни меньше. Глаза мутные; рот накось; ворот свитера распялся и видно бледно-красное, как у ощипанного гуся, горло, всё в пупырышках и морщинах. Жалко его, и зло берёт, и надоел хуже горькой редьки. Но и отказать нельзя, сославшись на отсутствие денег. Неудобно врать этим людям, потому что у них отняли всё, чем они жили, а жить по-другому они не умеют…

Тебе легче! Ты сподобился, как паршивый пёс у булочной, который сунул нос в приотворённую дверь, откуда самый запах. И дышит, дышит!

Этим людям так нельзя: они гордые. Они и просят от безысходности, а то бы век тебя не знали. И вынесешь, и сам вложишь в руку. «Чтоб отвязался!» – сужаешь область боли. И скорее выпроводишь, якобы работы невпроворот. И Пузырёк всё-всё поймёт, сожмёт в кулаке и, ничего не сказав, на всех пара́х к магазину, но, зайдя за угол, с тревогой пересчитает. Всё точно, шире шаг! Но это недоверие к тому, кто выносит, эта нелюбовь к дающему – не из-за чёрной неблагодарности, в которой нас во все века обвиняют фарисеи и книжники, а из-за глубокой и выстраданной бедными людьми обиды на тех, у кого деньги, несмотря ни на что, есть, кто призывал рабочего к станку, крестьянина – к сохе, а сам, курва, жил несколькими парами рук, и когда одна пара стала не нужна, поправил очки и преспокойно вынул из футляра другую, нужную и кормную сейчас. И только у народа одни руки! Ваши деньги, очкарики, он, конечно, пропьёт, но не в этом дело.

Оттёртый на обочину, Пузырёк спасается как может. Сын с дочкой в городе, жена – на пенсии, а ему не вышел срок. Скот он, как и большинство в посёлке, зарезал: на всё рыночник накручивает дозволенные тридцать процентов! В область привезти те же комбикорма – тридцать, в район – тридцать, в окрестные деревни – ещё тридцать… В копеечку! Из прежнего деревенского неизбывен только огород. На лето, правда, Пузырёк нанимается на пилораму. Рано утром, как и другие мужики, курит на перекрёстке возле сельсовета, ждёт вахтовку. И уезжает на весь день. Вечером – отжатых, молчаливых – их высаживают тут же, до следующего утра. Но дирекция рассчитывается неисправно, сообразно с отводимыми лесными делянами, а когда производство застаивается, командирует народ по домам, чтоб не платить дарма. И надолго Пузырька не хватает: его надо оцеплять сплошным обручем. Нет – так он отвяжется! Или лучше на реке будет, а то в лесу.

В лесу он собирает грибы и ягоды, но в заядлых не значится, скорее, пережидает очередную репрессию, последовавшую за тем, как в женином кошельке была обнаружена недоимка. Собачонка при нём на вооружении, тоже пропитая и прокуренная, всю дорогу выступает на защиту хозяина: гав да гав! Но больше берёт на себя. Топнешь – показывает Пузырьку, куда убегать. Пузырёк не побежит: у него полное ведро груздей! Сухих, с землёй в отливающих синевой раковинах и с налипшими хвоинками. Весел по случаю. Козырёк оползшей на уши бейсболки задран, как щиток на маске электросварщика; рукава хлопчатобумажного пиджака раз-другой подвёрнуты; голяшки резиновых сапог хлябают под коленами – во всём Пузырёк мал. С удовлетворением глядит на твою руку кренделем, продевшую дужку пустого ведра.

О том о сём:

– Рябчиков-то видал?

– Не-а.

– А я спугнул выводок! Надо завтра с пулемётиком прошвырнуться…

Вечером едет на мотоцикле «Иж-Планета» с дощатым коробом вместо коляски, упразднённой за ненадобностью. Кончик титанового советского спиннинга раскачивает огромная тяжёлая блесна, подвешенная к верхнему пропускному кольцу. Ноги земли не достанут! Спиннинг или удочка для Пузырька если не баловство, то пережиток древнего, некие первобытные орудия, и уповать на них нечего. Всё равно что сжинать рожь серпом. Ничего как будто диковинного, дело не совсем забытое, но наш мужик с этим в поле уже не выйдет. Он испорченный – механизированный, с социалистической размашкой. Ему комбайн предоставь. Покидать-то блесну или крючок с червяком он покидает. Но это так, для близира. Ближе к ночи сдёрнет с короба брезент, а под ним сморщенная надувная лодка и китайские сети…

На рассвете, жёлто горя фарой, спешит проверять, на всякий случай – тоже для понта, да и затем, чтобы другой раз не ездить, не жечь бензин, которого на два пальца в баке, – везёт в коробе пару алюминиевых фляг под воду. Перед спуском под угор задувает фару: чих-пых в темноте! Бряк-бряк – фляги… Иногда случаются проколы: завоет в тумане, аки волк, продлится на воде дымчатый луч прожектора, высветив, словно на клубном экране, щетину тальников, мерцающую от капель сеть и перепуганного мужичка в резиновой одноместке. И вот уже, бросив концы в воду, Пузырёк шибко чешет через Лену со скоростью двух взрывающих реку маленьких пластмассовых вёсел, а за ним тем энергичнее – катер государственной рыбинспекции.

3

С замерзанием Лены Пузырёк переключается на уды. У него два участка – по оба берега. Раньше на этих местах рыбачила, наверное, дюжина мужиков, в том числе старики, которые приняли эти берега ещё от отцов, а те – от своих отцов. Но и мужики, и старики