языка, и снова кемарит.

– Не будет клёва, – подавая сигареты и спички («Угоща-а-айся-я!»), с дымом выдохнет Вовка.

– Почему?

– Ветер с откудава? Снизу! – медленно подёрнет серебристую леску. Морща обветренный носище, брезгливо рассмотрит на весу нетронутого червя.

– А я вчера миску пескарей надёргал прямо с лавни! Во-он, где лодка Петра Глебыча… – сообщит доверительно. – Жирны-ы-и-и!

– Сжарил?

– Не-а! Сварил на сковороде, а сверху ичками залил… Да ички-то какие-то пошли – с двумя желтками! Я их зараз восемь штук поколол ножом – по-о-олная сковородка!

– И зелёным лучком приправил?

– Ага! Схавали с мамкой… Тьфу! – Вовка три раза смачно плюёт на извивающегося червя, приговаривая: – Ловись, рыбка, большая и ещё больше!..

Или ещё занятия: бьёт берцами первый лёд в болотине за магазином, смотрит, как трескается белыми кругами. В лесу, надев пустое ведро душкой на руку, ворошит палкой сухие листья, натыкая на сучки синие от старости подосиновики – белкам на зиму. Один ли, с матерью ли везёт на тачанке куль сахара либо муки, взятый на почте под пенсию.

Мать у него – тоже… И летом ходит: тёплые рейтузы, кофта на пуху, байковый платок, галоши со вставным чулком. В мутных глазах – кровяные молнии. Рот замкнут и скорбящ. Губы – поджаты. О таких людях думаешь, что они знают о жизни что-то такое, отчего сплошная рана в душе, словно из окна вынули стеклину, и всё теперь зияет и сквозит…

Но чаще видно, как Вовка при всякой погоде идёт в Казарки по хлеб-соль.

Подымахино – село старинное, в основателях – русский казак Ивашка Подымаха, который срубил на ленском угоре зимовейко да и поселился, поднял (отсюда название) пашни. До поры в селе были и магазин, и почта, и фельдшерский пункт, и клуб с регулярным кино (разумеется, плёночным). Нынче ветхость и вёрткость в народе, в избах – пестрота городского обличья, усмирение старой резьбы.

И вот – Вовка с матерью…

Запахиваясь в камуфлированный полушубок (это у него тоже – стиль), бредёт в пургу – шаткий, как соломинка. Интересно, что рюкзак всё время полупустой, хотя недостатка в продуктах нет. Однако и ходит Вовка в магазин почти каждый день. Или это специально – повод, чтобы идти?

Сутулясь, шалашиком складывает у лица озябшие ладони. Долго чиркает спички. Ему отчего-то надо курить на ветру! Может быть, пурга навевает невесёлые мысли, от которых хоть в петлю?..

Он приходит домой (это я уже домысливаю), вытряхивает на стол: гречка, пачка чая, сигареты, сахар, сканворды с комиксами…

В избе – серо… Хотя нет. Это мы из-за своего высокомерного невежества представляем: паутина на окне, в печи – чугунки с затхлым варевом, в углу – горка луковой шелухи, а на лавке бородатый мужик ковыряет шилом в валенке! Нет, там чисто побелено, от порога – половички из разноцветных лоскутов, на стенах – журнальные картинки. В зале, в переднем правом углу, современный японский телик. Правда, показывает один снег: второй день как нагнуло ветром антенну – установленную над крышей жердь с витком проволоки на конце (а им с матерью и не надо!).

Вот Вовка насыпает в вазочку конфеты. Вот они – мать и сын – пьют чай. В кухне – уходящего вечера свет, жидкий и бледный. За окном то же, что и в телевизоре, – пурга. Сосед, сухой от старости, в залатанной стёганке вышел за ворота. Осмотрелся, поочерёдно высморкал на снег обе ноздри, повозил пальцы о штанину. Или: с утра забыл колун у поленницы и теперь рыщет голыми руками в сугробе. И конечно, материт старуху – варежки не связала, а там и Бога – распустил небесную канцелярию, а варежки старуха не связала!

Вовка – в кухонное окно, долго и пристально – на старика. «Завтра у Петра Глебыча алюминевой провлоки спрошу (он работал на почте монтёром, на штырях под навесом – видал я через заплот – огромные бухты провлоки!), да сплету к весне корчажку – ельчишек ловить… А может, не плести?»

– Какая, мамка, ещё конфетка есть! – шуршит трескучей обёрткой. Хотел бы, наверное, сказать «мама», но что-то мешает.

Разговаривают.

О чём? О Боге? О барине? О России державной?

Да нет же!

Снегу навалило, а к утру не отпнёшь ворота… Давно бы крыльцо пристроить с другого бока, куда не заметает… А то забрать досками (веранда!) и навесить дверь…

– Сколь отец твой собирался?! – хрипит мать, сковырнув прежнее, болючее, истёкшее в свой земной срок туда, куда скоро и ей дорога. – Всю жизнь прособирался! Вот и самого давно нет, а крыльцо – как стояло. Лежит себе… кости сгнили уж! А мне тут как хочешь…

Низко нагибает – словно боднуться с покойным родителем – косматую голову:

– А я сработаю, мамка!

– Ты-то – ага! На калитке своротка перетёрлась, сколь раз напоминала – ка-ак об стенку горох! Так что сиди уж! – Машет рукой, будто мух отгоняет, а у самой брезжит в груди: сделает сын!

– И сработаю! Возьму весной у Петра Глебыча лодку, досок наплавлю: сколько добрых досок несёт по речке?! Это пилорамы в городе размывает!..

Внезапно и с глубоким беспокойством:

– А вода есь в бочке?

– Есь на питьё… Да тоже – пить! Нынче заглянула: пиявка ползает по дну… А почему спрашиваешь?

– Ноги зудятся. Наверно, от шерстяных носков.

– Дак завтре баня!

Сопит, соображает.

– Где кусок линолюма, тот раз я приносил? Мне Клава давала, у них оставалося после ремонта…

– Там.

– Где там?

– Ну там же!

– А-а! Я тогда из него стельки вырежу. От них не потеешь.

– Мне тоже вырежи! Валенок-то с левой ноги износился на пятке, я ваткой заткнула – а чё толку? Кинулась полы подтереть, пока тебя нет, а потом воду выносила за угол… Вот и потеряла!

– Вырежу, ну! Сказал же!

И уже собирается:

– Пойду! Не могу я так…

– На ночь глядя?! Там и прорубь-то замело!

– Я, мамка, разве дурак?! Я же ломом потыкаю, ну!.. – Уходит, высоко подняв барашковый воротник, – только нос и видать.

Гремит в сенцах вёдрами.

Старуха следит за сыном в окошко, протаяв согретой в руке монетой (отдал сдачу!) наледь на стекле.

«Совсем взрослый уже, четвёртый десяток пошёл. Женить бы, нехорошо бобылём. Чё ему с больной матерью? Считай, мученья одни! Или же взять да умереть на Паску; тогда, может, и пойдёт какая в пустую избу. Та же Галька-квашёнка… Конечно, завалит! Хорошая изба, крыльцо вот только… Шарф одел ли? Месяц шарф вязала на собачьем пуху… Надо Кнопке утрешнего супа дать полачить! Всё равно Вовка ись не станет, такой уж характер – утрешнего в рот не возьмёт… Чё ж, весь в отцовскую породу! Кто за него пойдёт?!»

Пуржит, сеет белым. Корчатся – перехлёстываясь – в электрических судорогах провода. И – как голос иных времён – стукает в окно сорвавшаяся с привязи ставня.