конечно. – Все так же односложно отвечал Глеб. – Никто не говорил, что панки не должны огребать. Панки в идеале должны быть рядом со смертью. Мировой мещанский быт непобедим, поэтому в конечном итоге сам протест против мира упирается только в смерть протестующего. Компромисса быть не может, иначе исчезает идея борьбы, а рок превращается в попсу. Остальное – оттенки, этапы. Так что, наверное, рок – это все-таки идеология. Просто не все хотят в это верить. Человек может победить мир лишь тем, что умрет несломленным. А кто-то на этом геройстве наживается, играет в это. Есть фальшивые группы, фальшивые поклонники. Как говорится, или панк, или про панк. По форме вроде то, а копни – сплошь цинизм, тотальный выпендреж, или вообще заработок. В общем, рок – это такая легкая, эфемерная субстанция. Только начинаешь его изучать, а он тут же испаряется. Если честно, то я сам не знаю, что такое рок. Наверное, попытка человека быть свободнее, чем остальные, в этом бараке под названием «планета Земля». Но ведь свобода – она на то и свобода, чтобы ее нельзя было закуклить в четкое понятие, как муху в янтарь. Что-то такое, наверное, было у первых христиан. Их убивают, а их все больше. Почему? Потому что они – немой укор убийцам. Те чувствуют, что они сильнее этого мира. Что их невозможно купить ничем тленным.

– Ладно. Про Мадонну интересно было. А еще у них негр белый плясал. Я спать! – Монгол устало махнул рукой и скрылся в темноте.

– Вот почему рухнул СССР? – продолжал Глеб. – Все эти экономические обоснования – в пользу бедных: в войну было хуже, а люди терпели. Но эта лицемерная ложь и хамство в каждом заведении, – в конторе, в магазине. Пустые плакаты с застывшими улыбками на ободранных бетонных стенах, елей в газетах и ТВ, жирные ряшки политиков. Я вот никогда не понимал, зачем говорить: «Народ и партия едины». Если они едины – зачем писать об этом? А если нет – зачем врать? Или вот, например, «да здравствует Ленин». Как он может здравствовать, если он давно в гробу? А ведь такая брехня торчала отовсюду. Само время как будто выцвело. Эта фальшь, которая пронизала все сверху донизу, которая убила страну, она же – от этого самого безверия. Ты вроде бы и хочешь верить, но верить – не во что, а без веры жизни нет. Вот от этого страна и померла. И мы, мы ее разрушали сами, разрушали тем, что пели, что слушали. Ее иммунная система не справилась с нами.

– Хорошо. Ну, завралась страна. Ну, разрушили вы ее. Но нельзя же вечно петь на руинах об ужасном прошлом. Нужно же еще немножко строить.

– Ты наверное ждешь, что я скажу нечто вроде: «Страну спасет террор». «У власти сволочи». «Нужны новые чистки». «В борьбе обретем мы право свое». Да ничего подобного я не скажу, – продолжал Глеб. – Я скажу, что все это бесполезно. Я анархист. Что бы ни построили, повсюду будет все та же ложь, лицемерие и эксплуатация. И дело не только в том, что цепочка избирательного права выталкивает наверх сплошь то, что не тонет. А в том, что большинство людей вообще не готово жить честно. Они просто не умеют так жить. Честность – это миф, идеал, это из области бабушкиных сказок на ночь. Их совесть забита, задавлена с детства. Они привыкли прогибаться и врать, вначале маме, потом учителям, жене, начальству, детям. Себе. Есть люди, которые об этом не думают. Есть те, которые приняли это, и живут с особым цинизмом, наплевав на бабушку и ее идеалы. Но есть другие. Они чувствуют эту повсеместную ложь. Они понимают эту слабость человеческую перед ложью, это пресмыкательство перед начальником, перед чиновником, перед ментом. Они не хотят участвовать во всей этой трахомудии. На кой ляд, говорят они, вся эта система, если мои родители всю жизнь горбатились на заводе, а в итоге могли позволить себе путевку в какую-то Евпаторию, и то по большому блату, и не каждый год. Где справедливость? Почему я, нищий, но свободный, не могу приехать в красивый Гурзуф, Симеиз или Ялту, чтобы купаться там, где я хочу, а не там, куда меня направит мой купленный с потрохами профсоюз? Может, я хочу плавать рядом с моим начальником цеха или председателем колхоза?.. Поэтому никакой победы быть не может. Ни при совке, ни при капитале, никогда и нигде. Есть только два варианта: бежать куда-то в Сибирь, в тайгу, жить там самодостаточно. Или просто сдохнуть. Так что строй, не строй, – все бесполезно, кроме перманентной революции, поскольку эта тема борьбы за честность, за справедливость, за равенство – она идет сквозь века. Может, раньше это были святые. Сейчас вот – панки, хиппи. Идеология свободы находит свое воплощение в каждом веке, в каждом обществе. Поэтому дело не в том, как они называются, а в том, что чувствуют, как живут. Такое вот юродство как форма обличения окружающего лицемерия.

– Замечу! Юродство себя ради, – вставил Веня.

– Нет, не себя, – ответил Глеб. – В панке вообще себя очень мало, а по-хорошему-то и быть не должно. Правильный панк может быть только ретранслятором вечной чистой истины, а там, где примешивается человек, там появляется уже какой-то ил, мусор. Панк по сути и с жизнью-то мало совместим, он не от мира сего. В идеале панк должен умирать при родах. Когда у человека открывается острое чувство фальши во всем, что происходит вокруг, тогда у него появляется жажда по Настоящему. Вот читаешь, скажем, Достоевского, или, там, Кизи. Или Маркеса. И понимаешь: вот, они сказали Истину. Донырнули до нее, как ныряльщик ныряет за жемчужиной, вытащили на поверхность. Ты это чувствуешь, тебе хочется кричать: да! Да! Это так! Они заставили тебя на секундочку коснуться того, что вечно ускользает. Что не требует доказательств, потому что сердце чувствует его истинность. Того, ради чего мы вообще созданы на этом свете. Ведь человек, коснувшийся Истины, понимает, что она важнее всего, пытается хоть какое-то время жить ей, нести ее в себе. Поэтому дело не во Вьетнамской войне. Вьетнам – это декорации времени для сцены, на которую вышла вечная Истина, спусковой крючок для очищения цивилизации. Ведь разрушение чего-то плохого всегда несет чувство очищения. Достоевский несет, Берроуз несет. И до нас докатилось вот это, – искреннее, невыразимое, вечное. То, из-за чего все еще наступает завтрашний день. Иначе не было бы всей этой тяги, не было бы бесконечных «собак» в Крым,