– Как говорит моя мама, ты ищешь завтрашний день в другом месте. Вот что стало с этим бунтом? Где теперь все эти Кизи и Лири? А нету их. Повыдохлись! Одного поколения хватило, потом вновь пришла попса. Это как с большевиками. Вначале верили, потом делали вид, что верят, а потом и кривляться надоело. Плодов не густо.

Все замолчали, завороженно глядя в ночной костер.

– Что тут непонятного? Те за бабки думают, а наши за веру, – из тьмы раздался голос Монгола. – Это потому, что авторитеты у нас с ними разные. Я вообще уверен, что любой авторитет из всех этих, общепризнанных, – зло! Достали все эти классики. Ходят за тобой гуртом, с пеленок. Поглядывают с портретов, строго так смотрят. Что-то там требуют, чего-то ждут от тебя. Чтобы ты их читал, чтобы ты им верил. А ведь они так же встроились в этот мир. Так же квасили, женам изменяли. Какие они авторитеты? Написать можно всякое. А копнешь человека, а там земля одна. Но ты будь либо авторитет, либо не отсвечивай. А эти, которые правят нами, они как бы приводят их в свидетели, хотя сами по себе вообще по жизни никто. Они просто вовремя прогнулись, хорошо устроились. Но ты как бы уже с детства всем этим гениям должен…

– Про авторитетов – это точно, – сказал Глеб. – Раньше все говорили о том, что нужно уважать старших, слушать стариков. А я смотрю, – старики первые перекрасились. Вот у меня отец недавно ногу сломал. Я побежал за врачом в поликлинику, а там рабочий день уже кончился. Доктор уже переоделся, но сказал: ладно, заеду к вам, тем более что мне по пути. Вышли мы из больницы, а у него тачка – я такой в глаза не видел. Длинная, огромная. Салон из кремовой кожи, потолок высокий. Решетка радиаторная как зубы блестит. Я, конечно, офигел, но виду не подаю. Еду себе, балдею, а там езды до дома – от силы минут пять. И вот подъезжаем мы к дому, – не спеша, красиво, как в бухту на линкоре. Бабки у подъезда рты открыли. Врач уже вышел, а я дверь открыть не могу: внутри ничего похожего на ручку нет! И тут доктор на глазах у всех соседей обходит машину, и мне открывает дверь! Как шофер начальнику. Но самое смешное было дальше. После этого все бабки со мной здоровались. Месяц, или даже два. Потом видят, что шофера моего уже нет, и перестали. Наверное, подумали, что я разорился. С такими здороваться – только время тратить. Не авторитет.

– Авторитеты! – снова донеслось из темноты. – Вот у меня сосед, пацан пятилетний, как-то в гости зашел. Мать ему старый плакат Ленина показывает и говорит: а знаешь, кто это? А он ей по слогам: Та-рас Гры-горовыч Шэв-чэн-ко. Ты понимаешь? Идола поменяли, в мозг новую тырсу засыпали. И ты с этой тырсой в голове живешь себе, живешь. Учишь что-то там, веришь. А потом – бац! И умираешь. Вон у нас с Томом столько друзей в могиле. Хорошие пацаны, а уже за оградкой лежат. И я вот думаю, – а зачем они все это делали? Читали всех этих болтунов, учили там что-то. От смерти их это не спасло ни разу. Они свалили отсюда вообще по малолетке. И теперь сидят там такие, и спрашивают: а что это было, пацаны? А зачем мы тратили на это время? А что нам дала алгебра или, это, как его… рисование? Ничего не дало. И кто это не понимает, тому нужно витамины принимать, от мозга.

– Ты Тараса не трожь, – зевнув, сказал Том. – Он еще при царе панковал.

– А что касается истины… – Монгол не слушал его. – Я зуб даю, что если бы кто-то и знал истину, и хотел бы ее людям донести, то заткнули бы его в два пенделя, да еще и люлей отгрузили бы, – по-сталински, для порядку. Потому как бардак от этой истины такой начнется, что и беспредел раем покажется.

– Конечно, субкультура может быть чиста, честна, искренна, – продолжал Веня, обращаясь непонятно к кому. – Но она ведь как паразит. Есть такое растение – омела. Может, видели, – зеленые шары-паразиты на старых деревьях. Омела зеленеет зимой, желтеет весной и опадает летом. У нее все наоборот. Иногда эта штука даже зеленее самого дерева. Омеле может не нравиться его носитель, но она не имеет корней. Так и вы. Если вы не хотите ничего созидать, так зачем ругать старое гнилое дерево, на котором выросли? Вы же без него, иными словами, – без краденого винограда на грядке, просто не выживете. Вы ищете Истину на дне чужого колодца. Вот поэтому рок и умрет.

– Что ты к этому винограду привязался! – устало сказал Глеб. – Как будто сам его не ешь?

– Я ем, и страдаю от этого, а вы считаете, что он – ваш. – Веня зевнул.

– Я знаю массу панков и хиппарей, которые работают на заводах, и им просто не хватает этих грошей на нормальную жизнь в нашем вороватом обществе. Я также знаю мажоров-тунеядцев, которые прекрасно вписаны в этот мир. И если такой урод приезжает в Ялту, снимает дорогой номер в отеле, и выходит перекусить на набережную, то сам бог велел отобрать у него жратву. Мы плюем в лица людям, обществу, которое думает только о бабле. Обществу это не нравится. Вот и все дела.

– Все ясно, – подытожил Том. – Люди – вот главная проблема человечества.

– Харош спорить, философы, – глухо пробормотал Монгол. – Все ваши мысли происходят от ваших мозгов. А мозги нужно экономить, чтобы соображать. Они, между прочим, электрические. Точка.

Братушки

Том проснулся рано. Солнце уже встало над миром, но едва уловимая прохлада давала знать, что еще утро.

Вставать не хотелось, и он лежал, глядя сквозь прищуренные веки на небо. «Вот он, возврат в природу без прикрас, – думал он. – Нужно постоянно добывать себе пищу. Чем и занимаются животные. Государство всего лишь упростило этот процесс».

Чувство голода стало их постоянным спутником. Их желудки подтянулись, стали неприхотливы к пище и скромны в запросах. Вначале это не очень их беспокоило: перебиться едой удавалось всегда. Но постепенно Том стал замечать, как недоедание меняет его отношение к людям, к жизни. В нем будто просыпалось временами животное – огромное, страшное, немилосердное. Сытые спокойные люди, сидящие на набережной в ресторанах, стали раздражать его своей расслабленностью, самоуверенностью. «Что с вами станет, если вы лишитесь своих денег? Как