Я иду по Конституции, главной улице Зыборка, что бежит по нему, как набухшая вена. На половине дороги до Известковой, примерно около детсада, в который ходил Гжесь, есть круглосуточный магазинчик. В кругу света там стоит несколько машин и бесхозный велосипед. Кто-то выходит из магазина с пакетом пива, садится в машину. Эхо музыки из радио, какой-то диско-песенки, доносится словно из-под земли.

Мне и правда нужны сигареты. Впрочем, Юстина, небось, обрадуется. Перестану зудеть ей над ухом, что воняет и что нельзя даже толком поцеловаться.

В магазине приходится щуриться. Прикидываю, остались ли на карте хоть какие-то деньги. Я словно ребенок. У меня нет даже собственных денег. Что бы купил, будь они у меня? Может, пачку дешевых картофельных чипсов. Может, колу. Наверняка пиво. На пиво может и хватить.

Когда прошу пиво и сигареты, кто-то сзади говорит мне:

– Тогда ты был большим, но сейчас – явно поменьше.

Оглядываюсь. Снова это чувство. Ты ведь знаешь, прекрасно знаешь, что это не она, но сердце на миг превращается в мороженое.

– Привет, Каська.

– Отказ в операции, – продавщица показывает мне карту.

– Могу одолжить, – она показывает портмоне.

– Не нужно, – отвечаю я.

– Теперь за это кто-то должен заплатить, – добавляет продавщица.

– Мне тоже два пива, – говорит Каська.

Теперь я вижу ее очень отчетливо. Вижу во всех подробностях. Маленькую дырочку в потрепанных «вансах» на ногах, обтерханные рукава куртки с капюшоном, прыщик на шее, накрашенные, но обгрызенные ногти. Она усталая и сгорбленная. Девушки в двадцать с небольшим не должны быть настолько уставшими и сгорбленными.

– Спасибо. Отдам, как только смогу, – говорю я.

– Куда идешь? – спрашивает она.

Я начинаю смеяться, хотя смеяться совершенно не хотел; осматриваюсь, взгляд скользит по школе, детскому саду, по улице, по перевернутому мусорному баку, неровной изгороди, большому плакату, рекламирующему скидки на немецкую химию.

– А ты? – спрашиваю, когда заканчиваю смеяться.

– Домой, в Бронкс, – отвечает она.

– Пешком?

Она кивает.

Возможно, нужно затоптать этот город раз и навсегда. Затоптать весь этот глупый страх. Или ходить по нему, топтать его, давить подошвами улицы, пока и правда кто-то не выбьет мне зубы.

– Провожу тебя, – говорю я.

– Устанешь, – отвечает она.

– У меня есть пиво, – показываю банку.

– У меня тоже.

Тот приятель явно не ожидал, что я могу его обнести, особенно учитывая, что сперва я себя контролировал. Обещал ему, что я чистый. «Он ведь не знает никого, кто сидит на героине, – думал я. – Просто буду изображать, что я устал». Потому закидывался у него в ванной, сидя на унитазе, закрывался изнутри, естественно, порой засыпал, и тогда он стучал мне в дверь. Раз открыл ее ножом. Через пару дней все стало понятно, но выставил он меня не сразу.

Однажды к нему пришла Юстина. Он представил ее как коллегу. Стояла на кухне в черной одежде, юбке и блузке. Выглядела как испанская танцовщица, при свете ее глаза казались раскрашенными в черный цвет орехами. Она просто пришла с ним поговорить, спросить, как он, что слышно, я зашел на кухню, и приятель показал на меня и сказал: «Это мой временный сосед». Она была необыкновенно красива, это было легко заметить даже через несколько стен тумана, за которыми я находился. Тело вырисовывалось под блузкой четкими, уверенными линиями. Кстати сказать, многим позже, когда мы уже были вместе, Юстина много месяцев говорила мне, что она слишком толстая. Не знаю, выбил я это у нее из головы, или она просто перестала об этом говорить, так как поняла, что я такие разговоры не выношу.

В любом случае, тогда, на кухне приятеля, я знал, что она очень красива, а после пары фраз понял и то, что она умна, а я был только наркошей на чужой жилплощади и мог самое большее на нее смотреть.

А потом этот приятель тоже выгнал меня из своей квартиры, и даже дал мне в морду. Не выдержал. Это был небольшой предмет: часы от деда, золотые, с варшавской сиреной. И что-то там еще, зарядка к «маку», он мог решить, что забыл ее на работе или в трамвае, или как-то так – так я думал. Этот приятель был человеком экзальтированным, когда дал мне в морду, довольно несильно и неумело, на лестничной площадке, кричал еще что-то о доверии, потерянном на всю жизнь.

Я хотел насрать ему на коврик, но он бы слишком серьезно это воспринял. Слишком любил «Жильца» [94].

И тогда я сдался. Все уже стало лишь серией переливчатых цветных пятен и картинок. Воздух, люди, деревья – я ведь был бездомным и мог находиться только на воздухе. Не знаю, как реагируют на такое другие, но я в тот момент – не обладая ничем – начал смеяться, смеяться и кувыркаться. Кувыркаться – это лучшее из возможных определений. Я поехал на далекий Имелин [95], на метро, без билета, продал свой паспорт и телефон лысому нервному парню, который вышел к подъезду в шлепанцах, держа на коротком поводке суку амстаффа. Потом я поехал на Повислье, в кварталы неподалеку от стадиона «Легии». Сел в какой-то мусорный бак, весь перемазался. Украл в «Бедронке» булку и молоко. Был уже вечер. Кто-то назвал бы это счастьем безумца. Но я еще просто был под кайфом.

– Помнишь кинотеатр? – спрашивает Каська.

Мы останавливаемся перед домом, где сейчас находится киоск «Руха». К серо-бурому фасаду все еще прикреплены неоновые трубки. Кинотеатр «Сатурн».

– Я был тут много раз.

– С моей сестрой? – спрашивает она.

– С ней тоже. С твоей сестрой я был на «Муми- Тролле и Комете».

– Ты гонишь, – смеется она.

– Это классный фильм.

– Я приходила, только когда была маленькой. Дарья брала меня пару раз. Раз на «Реквием по мечте».

– Помню. Мы были вместе. Я разозлился тогда, что Дарья тебя взяла, потому что думал… – начинаю, но она прерывает меня, смеясь.

– Ясно, что ты думал.

– Тебе понравился?

– Что? Фильм?

Я киваю.

– Я его не понимала. Помню только, как у типа сгнила рука, – отвечает она.

Некоторое время мы не знаем, что сказать. Тишина тяжелая, словно свинец.

– У тебя такие же волосы, как тогда. Постригся бы, – говорит она наконец со смехом.

Я провожу пальцами по голове. Волосы настолько длинные, что уже с неделю собраны в рахитичный хвост. Палец касается растущих локонов. «Словно я специально начал их отпускать под приезд сюда», – мелькает у меня в голове. А ведь долгие годы после смерти Дарьи у меня были короткие волосы. На свадьбу с Юстиной я вообще постригся под ноль.