Когда он говорит это, Быль чуть меняется. Чуть подпрыгивает, словно кто-то пропустил сквозь него ток.

– Слушай, Миколайчик, варшавянчик, непросто ведь говорить такие вещи? Скажи. Непросто? – поворачивается ко мне. У него закончились сигареты, а он не может ничего сделать с руками, те бессмысленно порхают в воздухе, словно ловят невидимых мух.

– Она устроила нам проблемы. Хотим, чтобы осадила назад, Былинский. Еще раз, тут дело не в тебе, – говорит Агата.

– Какие проблемы? – спрашивает Быль.

– Да хуй там это его касается, – вмешивается Гжесь. Он уже выпил все пиво. Теперь открывает следующее.

– Слушай, ты ее трахал? Скажи честно, – Быль снова тычет пальцем в дверь ванной.

– Я счас тебя трахну, – отвечает Гжесь.

– Что, правда? А может выйдем поговорим, если ты хочешь? – спрашивает Быль.

– Былинский, просто вытяни ее оттуда и выйди на минутку, мы не хотим скандала, – говорит Агата.

Уже все в этом клею, он лезет мне в нос и в легкие. Значит, вот как это выглядит: угрюмый домашний скандальчик чуваков из Зыборка. Блат-хата. Дивизия радости. Я осматриваюсь, и наконец нахожу то, что искал. Стул. Ситуация очевидна и печальна, но насколько она лучше моей? Быль наверняка тоже не может встречаться со своей дочкой. Наверняка тоже все довел до ситуации, когда жена его ненавидит, как Гжесь довел Камилу, а весь этот скандал начался с доноса неграмотной малолетки.

Быль подходит к двери ванной, стучит.

– Вылезай, – говорит тихо, а потом повторяет снова, громче.

– Спокойно, – говорит Гжесю Агата.

– Я очень спокоен, – отвечает тот.

– Вылезай! – кричит Быль и лупит в дверь кулаком.

– Эй, Чокнутый рассердится, хочешь ему за дверь платить? – покрикивает на него с другого конца комнаты Лукаш.

– Я и правда абсолютно спокоен. Отвечаю. – Гжесь плющит банку в кулаке и роняет ее на пол.

Агата подходит к двери, стучит.

– Котенок, впусти меня. Поговорим вдвоем, – говорит теплым и мягким голосом. Голос этот совсем ей не подходит. Звучит так, словно она проглотила кассету с записью.

– Ты не знаешь, как оно бывает, Миколай. Вкалывать. Ежедневно вкалывать и ежедневно получать за это по голове. Так уж оно сложилось. Потому что ты – никто. Понимаешь? Ты, сука, работал хотя бы день в своей жизни? Чтобы – руками? Спиной работал, которая потом болит так, что даже трамал не помогает? Скажи, а? Зачем мне быть осторожней? Откуда тебе знать, что мне нужно осторожничать? Совет, сука, доброго дядюшки? – Быль подходит ко мне.

– Успокойся, – отвечаю я ему.

– Только я и ты, – говорит запертым дверям Агата.

– Такой ты, сука, чувак, умный не по годам, а последние десять лет ты хотя бы весточку подал? Поздравление на праздник? Реплику в Фейсбуке? Ну, скажи, Миколай, скажи! – теперь он уже кричит. У него широко открытые глаза, а руки описывают в воздухе все более широкие круги.

– Кажется, ты просто вообразил обо мне невесть что, Быль, – отвечаю я с остатками уважения, потому что все равно до него ничего не дойдет.

– Друзья, такие хорошие, сука, друзья-приятели, навсегда вместе, – он сплевывает на пол и поворачивается к двери.

Там все еще стоит Агата. Легонько стучит по деревянной поверхности. Наконец поворачивается в сторону Быля:

– Думаю, ее нужно открыть.

– И как, если девка закрылась изнутри? – отвечает тот громко.

Гжесь вздыхает. Подходит к двери из ДВП, с пластиковой защелкой изнутри. Заглядывает через матовое окошко, но сквозь него не видно ничего, только свет. Несколько мгновений Гжесь осматривает кухонный стол, потом берет нож. Замок щелкает через несколько секунд. Гжесь открывает дверь, машинально делает шаг назад.

– Я ебу, – говорит. Тело его напрягается в короткой судороге. Нож выпадает из руки.

На девушке футболка и трусики. Она лежит на полу, без сознания. Рядом с ее рукой видна пустая упаковка таблеток. Девушка совсем белая, бледнее грязного кафеля на полу, белее пластиковой окантовки зеркала. Я хочу присесть рядом с ней, но Гжесь отталкивает меня. Трясет ее. Она не шевелится, мягкая, словно мешок. Он наклоняется. Приставляет ухо к ее губам.

– Матерь Пресвятая, – говорит Агата.

Гжесь подхватывает девушку на руки, встает, идет в сторону двери.

– Сука, что ж вы наделали. Что ж вы наделали, дебилы, – шепчет Быль. Что-то лихорадочно ищет. Наверное, обувь.

Агата идет за ним. Лукаш без слов открывает дверь. Гжесь останавливается на лестнице. В свете фонаря на телефоне лестничная площадка – как черная глубокая глотка.

– Что вы наделали. Сука, что же вы наделали! – говорит Быль громче.

– В больницу, – говорит Агата, когда Гжесь сбегает с девушкой на руках по темной, распадающейся, влажной лестнице – так уверенно, словно всю свою жизнь провел, сбегая по этим ступеням.

– В больницу, господи, и побыстрее, – повторяет Агата, сбегая следом.

* * *

Тоска всегда появляется, когда я слишком долго ничем не занят. Хватит и того, что смотрю в стену, в одну точку, дольше пяти минут. Тоска – хуже всего. Она показывает все, что я пережил, в розоватом свете, натягивает колготки на камеру. Уговаривает, что все было на самом-то деле прекрасно. Воспоминания укладываются в слайд-шоу: картинки размытые и теплые, как старые фото из «Плейбоя». Фоном идут тихие старые песенки с кассет. На слайдах я улыбаюсь. На них я не один. Кто-то меня любит. Кто-то меня обожает. Я среди людей. Мы куда-то идем. Что-то есть впереди. Воспоминания уговаривают, что именно так когда-то и было, даже если тут я то и дело натыкаюсь на доказательства того, что на самом деле все было иначе, что на самом-то деле вся моя молодость и вся моя – до нынешнего момента – взрослость походили на неудачную серию из «Секретных материалов».

В Варшаве я ходил нафаршированный тоской, кислой и горькой. Как плохой едой.

Мы сейчас в больнице, в коридоре приемного покоя. Запах больницы невыносим. Лезет в нос, словно тампон, останавливающий кровотечение. Медсестры и врачи, которые медленно проплывают по коридору, не обращают на нас совершенно никакого внимания; кажется, они левитируют.

– Это не имеет значения, – говорит Гжесь. Его голос доносится до меня издалека, хотя на самом деле он сидит рядом.

Итак, где же мы закончили ту историю? Не помню слишком отчетливо. Вообще немного помню. Когда закидываешься героином в полный рост, начинаешь совершать чудеса, чтобы его достать. Вы бы удивились, как сильно тогда переступаешь ограничения, сколь невозможное совершаешь, как много раз падаешь и встаешь, чтобы добыть товар. Люди, чтобы получить героин, часто начинают красть, торговать собой по вокзалам, похищать детей, возможно, даже убивать, но часто совершают и дела без малого великие. Это в каком-то смысле спорт. Каждый наркоша заслужил олимпийскую медаль. По крайней мере грамоту.