– А ты? Чего хочешь ты, Юстина? Потому что я все еще немного не понимаю, – спрашивает Он.

Это вопрос ужасен. Он лупит меня по голове, словно звонок будильника.

– Простите, где тут туалет? – спрашивает Яцек и встает.

Когда мы остаемся вдвоем, мне делается холодно. Он придвигается ближе. Теперь я вижу, что тогда, в парке, в Варшаве, перед моим отъездом, Он выглядел иначе, чем обычно. Тогда Он был слабее, был утлым и сломанным. Он что-то чувствовал, тогда я единственный раз поняла это по Его лицу. Теперь же Он снова стал собой. Регенерировал молниеносно. У Него снова резиновое лицо, Он снова шибает ядом в каждом своем вздохе.

– Ты говорил, что одно твое слово – и я возвращаюсь на работу, – отвечаю я.

– Ты хочешь вернуться на работу?

– Я хочу вернуться на работу, хочу вернуться в Варшаву и хочу, чтобы кто-то другой написал о том, что там происходит, потому что это дело на всю Польшу, – говорю я быстро и нескладно.

Он смеется. Смеется бесшумно. Его зубы напоминают старый фарфор.

– Я помню, что говорил. Естественно, я помню. Одно мое слово – и он вылетит по дисциплинарке, – кивает в сторону туалета.

– Что?

– Ты слышала. Ты становишься главредом этого кабака, как и хотела, – говорит Он.

– Что? – повторяю я вопрос. Словно бы Он отхлестал меня по лицу.

– Я так понимаю, что ты разводишься. Что выезжаешь отсюда навсегда и разводишься.

– Это же, сука, ужасно. Я должна бы тебя записать. Сука, я должна тебя записать, – я качаю головой и хочу встать, но Он хватает меня за руку, сильно прижимает ее к столу.

– Помнишь, что я тебе сказал?

– Это отвратительно, сука, это отвратительно, а ты – отвратителен тоже.

– Помнишь, что я тебе сказал?

Он придвигается ко мне. У меня исчезает рот, его просто зашнуровывает. В Его глазах появляются крохотные бритвы. Я начинаю бояться. Пытаюсь сбежать взглядом на другой конец зала, снова посмотреть на того дальнобойщика. Он заслоняет мне вид.

– Ты боишься сделать то, что для тебя выгодно. Ты на середине пути, это хорошо, но ты все еще боишься. На середине пути чаще всего поворачивают. А хватит и одного шага. Сделай же его. Я знаю множество людей, которые так его и не сделали. Скажу тебе, что с ними сейчас. Они ходят по миру с привязанными к спинам наковальнями, а мир плюет им в лицо. Они дали себя распять, так как думали, что это чему-то служит. Или кому-то. Кто-то уговорил их, что стоит сдохнуть при жизни – за что-то, за кого-то. За мать-сумасшедшую. За мужа-пьяницу. За мерзких детишек. Ты думаешь неверно, – говорит Он быстро и тихо. Его взгляд прошивает меня как длинные холодные гвозди.

– Я не шлюха, – информирую я его.

– Ты не шлюха, и я убил бы того, кто бы так сказал, – говорит Он еще быстрее и тише. Все еще держит меня за руку, потому что знает: ослабь Он хватку, я встану и пойду. – Когда он вернется, то скажет, что хочет, чтобы ты там осталась. Что, конечно, сильно извиняется. А ты скажешь, что нет, что предпочитаешь быть в Варшаве. А я это поддержу. Скажу, что ты права. Потом ты поедешь с нами. Потом переедешь в мою квартиру. Кто-то вернется за твоими вещами. Я завтра его уволю. Или переведу, если тебе его жаль, – говоря это, Он отпускает меня и отодвигается. И тогда я хочу встать и выйти, но вижу, что Яцек возвращается из туалета, держась за живот.

«Этот чувак всегда был словно из ситкома», – думаю я.

– Простите, но лучше туда не ходить.

Яцек снова садится за стол. Ему не удается отрыгнуть беззвучно. Он снова извиняется. Он же откидывается на спинку стула, моментально расслабляется. Ему хватило и секунды, чтобы совершенно измениться. Это ужаснейшая Его черта.

– Прежде всего, я хотел бы извиниться перед тобой, Юстинка. Затем-то я сюда и приехал. Ты хорошая журналистка. И решение было не моим. Я все еще хочу твоих материалов. Но, увы, как мы и говорили, пока что только фрилансом, – когда он говорит это «фрилансом», закрывает салфеткой себе рот.

– Чтобы мои статьи подписывал кто-то другой? – спрашиваю я.

– Слушай, – говорит Он. – Я не вижу противопоказаний, чтобы ты это сделала. В смысле, тот материал из… погоди, как называется эта местность?

Подходит официантка, наклоняется надо мной. Она уставшая, потная, злая. Спрашивает:

– Что-то подать?

– Чай, – я заказываю чай, кажется, если я этого не сделаю, то официантка изо всех сил ударит меня локтем в голову.

Она отходит.

– Это не имеет никакого значения. Названия все равно придется сменить, – Яцек вытирает рот салфеткой.

Внутрь врывается немного солнца. Камуфляжная сетка на потолке, деревянные столы, выставка алкоголя на баре, усталые лица посетителей и официанток – все на миг заливает желтое зарево. Мне некуда идти. Я могла бы тут остаться. Может, это проклятое место, где все останавливается навечно, и все эонами сидят за столами, липкими от жира котлет, попивая гекталитры пива, которые на самом-то деле совершенно на них не влияют.

– Это не имеет никакого значения, – повторяю я.

– Это и правда может оказаться хорошим материалом. И тот мужик, о котором ты говоришь, который всем этим крутит. Тот мазур, да? – говорит Яцек.

А Он смотрит на меня. Прошивает взглядом. Он прав. Я боюсь. Больше всего боюсь собственных угрызений совести. Больше всего боюсь смотреть на пожар.

– И что ты думаешь обо всем этом, Юстина? – спрашивает Он.

Его глаза – как замерзшие двери.

Официантка, наконец, подходит, ставит передо мной чай в коричневой чашке «Arcoroc»; реклама в 90-х рассказывала, что эта посуда не бьется и переживет все.

Как видно, реклама была права.

Чашка грязная.

Золотое зарево отступает, внутри снова устанавливается полутьма. На миг я боюсь, что солнце, уходя, заберет с собой и двери.

– Пожалуй, ты прав, Яцек, – говорю я, глядя на зеленую сетку под потолком, а когда делаю это, то чувствую себя так, словно повисла вниз головой над болотом. – Пожалуй, ты прав, я вернусь туда и напишу этот материал. Только я и могу им помочь.