И вот, он вступил в борьбу с Богом. Борьба эта многолика. И, вероятно, первым делом, это была борьба того, кто вырос на традициях праотцев, того, для кого их Бог не был воображаемым созданием, по которому тосковал народ, не только источником вдохновения и завершением поисков нашей национальной культуры во всех ее проявлениях и формах в течение поколений.

Бог был тем фундаментом, без которого всё – Ничто.

И вне Его – только варварство, пустота, идолопоклонство. Нет ничего нового в борьбе иудея с его Богом. Но единичны те, кто выходит на эту борьбу. В завершение этой борьбы возник новый мир, более богатый, более полный, более открытый, – мир иудаизма.

Израиль Розенцвайг был одним из немногих. Он вступил в борьбу с Богом и изгнал Его из Рая. И вот – мир иудаизма, расцветающий Райский сад, источник, который не разочаровывает своей глубиной и ароматом. Придут его ученики, которые удостоятся его мыслей и положений. Придем мы, чтобы поблагодарить его за то, что открыл нам немного тут и немного там из своих сокровищ, дал нам заглянуть в его сад, и вкусить из его плодов».

Хаим Коэн продолжает говорить о борьбе ее Израиля, во имя создания нового общества людей с чистыми руками, об его интеллектуальной и моральной независимости, о его мужестве и силе духа в борьбе за свои принципы. Верховный судья в сильнейшем волнении завершил свое выступление, с особой значительностью пожал руку Наоми, как бы подтверждая свое обещание Израилю: заботиться о его жене и дочери после его смерти. Среди тысяч писем с соболезнованиями пришли, так же, от Игаля Алона, исполняющего обязанности главы правительства вместо умершего Леви Эшкола, министра развития и туризма Моше Коля, государственного контролера Зигфрида Мозеса, и также от посла Германии Рольфа Паулса.

Дорогая Наоми!

Несомненно, в душе твоей горечь, прости, что до сих пор не писал тебе после постигшего тебя горя! Но поверь мне, дорогая Наоми, что много раз я садился писать тебе, и никак не мог преодолеть свою бесталанность в писании соболезнований. Каждое слово казалось мне обыденной или литературной, и я его зачеркивал. Теперь я сижу и пытаюсь найти самые простые слова. Ведь ты знаешь, что многолетняя настоящая дружба связывала меня с Израилем. А после того, как твое имя соединилось с его именем, дружба наша стала еще горячей. С большим вниманием я читал и слушал его мнения о моем творчестве. В нем было чудесное сочетание умного ученика ешивы и тонкости духа. Сообщение о его смерти ввело меня в глубокую депрессию. Я потерял дорогого друга, и твой образ его вдовы, не исчезает с моих глаз. Я глажу твою голову, глубоко сочувствую твоему горю и жму твою руку рукопожатием друга, что я неоднократно доказал.

С благословением, А. Шлионски

Соболезнование от Президента Залмана Шазара:

Дорогая Наоми,

с большим опозданием стало мне известно о потере тобой друга жизни, моего доброго товарища Розенцвайга, благословенной памяти, ибо я был за границей. Я ведь только начал беседы с ним. Прими мои соболезнования. Наши редкие встречи с ним оставили впечатление, что я познакомился с человеком высокой эрудиции и редкого темперамента. Сочувствую твоему горю, будь сильной в трагический час.

Если будешь в Иерусалиме, буду рад тебя увидеть. Рахель присоединяется к моим соболезнованиям.

Залман Шазар.

День поминовения

Она исхудала. Утром, днем и вечером плачет и пишет длинные письма Израилю, затем рвет их на клочки. Нельзя, чтобы кто-нибудь прочитал эти скорбные письма, особенно, десятилетняя дочка, которая входит в комнату на несколько минут и в отчаянии убегает от постигшей их семью катастрофы. Пыль покрывает мебель. Уже две недели она не ест, лишь пьет воду. Члены кибуца хотели бы ее посетить, но никто не знает, как вести себя с ней. Никого она не хочет видеть. Ее Израиль жив, и никто не должен осмелиться оспорить ее правду. Он не умер! Комья земли не упали на него. Она извлечет его из тьмы. Она прижимается лбом к стеклу окна, взгляд не отрывается от тропы, ведущей к дому.

Она прислушивается к шагам приближающегося человека. Еще миг, и она бросится в объятия Израиля. Ночи полны страха и тоски. Внезапен испуг пробуждения. Простерты руки, чтобы удержать его в объятиях от желания сбежать. Но он исчез. Порыв бросает ее из постели к шкафу. Запах его одежд говорит к ней его голосом. Лицо касается его бежевого костюма, который она купила ему в Берлине. Она вбирает его запахи. Это доводит ее до потери чувств. Звуки восходят из глубины ее души, словно из бездны.

Прощальное стихотворение Израиля, написанное им накануне ухода из жизни, вызывает боль в груди.

День мой раздавлен

День мой разрушен.

В одеяниях природы

Чувствительностью тела

Обниму тебя и излечу

И пополню всем, чего тебе не хватает

И весь целиком

Встану на стражу тебя.

День мой лишен смысла,

Пуст и сиротлив,

День мой растоптан грубой ногой

День мой болен, отчужден, растерзан,

Но он еще озарится

И сияние солнца встанет ореолом

Высшего и святого озарения

Вокруг тебя.

Все оскорбления отойдут

Обвинения окажутся клеветой

И сгинут все, кто унизил тебя

И голова их оголится

И встанут они пред тобой

И попросят прощения.

Израиль и Наоми. Нечто мистическое связывает их. В Судный день она, маленькая девочка, сбежала из роскошной берлинской синагоги в маленький молельный домик «штибель» на еврейской улице. Сбежала, в сущности, в мир Израиля и его отца, и, как в неком чудесном возрождении, ощутила тягу к языку иврит, на котором молились берлинские евреи в этом молельном доме. Израиль научил ее тому, что ее, оторванный от корней, отец не знал. Отец, человек современный и просвещенный, не знал, как объяснить ей, что такое иудаизм. Израиль же сумел ей это объяснить. «Иудаизм – нечто для меня мистическое, – говорил отец, – я не могу порвать с ним связь. Это – нечто вне логики, но отсечь это от себя я не в силах». Отец говорил это гостям, удивлявшимся тому, что он не принял христианство, на фоне рождественской ёлки. Израиль ее нашел запутавшейся и решил определить ее личность, придать форму ее жизни, душе, как он придавал форму любому делу и вещи.

И вот, Израиля нет, и снова она