– Знаете, – заметил он вскользь, – было бы неприятно, если бы хороший детектив вроде Уордена пострадал из-за этой ерунды с Ларри Янгом…

«"Было бы неприятно"? Тебе было бы неприятно? И как это понимать?» – гадал Д’Аддарио. Капитан сам же одобрил тот разговор по душам с Ларри Янгом – как и все они. При чем тут теперь Уорден? Д’Аддарио пытался понять, хочет ли капитан сейчас что-то донести – или просто говорит не подумав. В присутствии Лэндсмана спрашивать пришлось аккуратно, чтобы дать капитану шанс выкрутиться.

– А почему должен пострадать Уорден, капитан? – выразительно спросил Д’Аддарио. – Он только следовал приказам.

И верно, было бы несправедливо, согласился капитан. Не хотелось бы это видеть. Тут Д’Аддарио перестал понимать, что происходит, и придержал язык за зубами. Если капитан предлагал им иммунитет – пожертвовать Уорденом, чтобы самим уклониться от скандала, – тогда Д’Аддарио надеялся, что одного многозначительного вопроса хватило, чтобы перечеркнуть такой план. Если капитан просто болтал, не думая о последствиях, то лучше закрыть на это глаза.

И Лэндсман, и Д’Аддарио вышли из кабинета в недоумении. Возможно, мысль сделать Уордена козлом отпущения исходила от капитана, а возможно, от кого-то повыше. Возможно, они сейчас сами это выдумали. Д’Аддарио не мог знать наверняка, но он согласился с Лэндсманом: если план по подставе Уордена начнет воплощаться в жизнь, они объявят капитану войну и сожгут все мосты до единого. Даже для такого привыкшего к начальственной этике человека, как Д’Аддарио, мысль отправить Уордена на заклание находилась за гранью. Это один из лучших детективов в отделе – но в кризис даже его считали пушечным мясом.

Война за Дональда Уордена в кабинете капитана шла между строк, но скоро об отказе Д’Аддарио сдавать своего человека знала вся смена. И это, согласились детективы, стало звездным часом лейтенанта и доказательством того, что за ним можно смело идти в огонь и воду.

Ведь одно дело, когда Д’Аддарио заискивал перед начальством во времена упавшей раскрываемости, – это ничего не стоило и позволило детективам заниматься своим делом с минимальным вмешательством сверху. Вдобавок та же самая раскрываемость, из-за которой в начале года Д’Аддарио казался уязвимым, сейчас стала его союзницей. Даже с учетом летней волны убийств этот показатель теперь колебался на уровне 70 процентов, и лидерство лейтенанта, ранее поставленное под сомнение, снова стало представлять ценность для начальства. Худшее для Д’Аддарио осталось позади.

Но даже если бы раскрываемость не изменилась, он бы все равно чувствовал себя обязанным не смолчать перед капитаном. Списывать Уордена? Дональда Уордена? Здоровяка? Чем там наверху вообще думают? Как бы серьезно эту идею ни рассматривали, – если вообще рассматривали, – после разговора Д’Аддарио с капитаном о ней не вспоминали. И все же лейтенант знал, что он не всесилен; может, Уордена и не тронут за участие в фиаско с Ларри Янгом, но детектив был совершенно прав в том, что его все же грязно использовали.

Уорден дал слово другому человеку – политику, конечно, но они тоже люди. А департамент полиции и офис мэра, спасая свой имидж, показали, чего это слово стоит.

И все-таки даже использованному детективу нужно есть, и этим летним утром Уорден мешает гнев с нетерпением в ожидании, когда с места убийства приедут Эдди и Дэйв Брауны. Наконец вернувшись, Дэйв Браун тихо прокрадывается в комнату отдыха, помня о накопившемся за неделю раздражении Уордена. Он молча кладет прямо перед ним яичный сэндвич, а затем юркает за свой стол.

– Сколько с меня? – спрашивает Здоровяк.

– Я угощаю.

– Нет. Сколько с меня?

– Да все нормально, приятель. Потом угостишь.

Уорден пожимает плечами и начинает завтракать. В прошлую ночь у Макларни был выходной, и Уорден, как старший, был на смене и. о. старшего группы. Ночь выдалась паршивой, а теперь Уорден будет целую смену перегонять свидетелей к большому жюри и обратно из-за слушаний по делу Ларри Янга. Все идет к тому, что фиаско сожрет остаток недели.

– Что у вас там? – спрашивает Уорден у Брауна.

– Стопудовый худанит.

– Хм-м-м.

– Мертвый черный пацан во дворе жилкомплекса. Когда его перевернули, у него в штанах лежала своя пушка. Причем взведенная и с патроном в патроннике.

– Второй ковбой оказался быстрее, да? – спрашивает Рик Джеймс с другого конца комнаты. – Куда попали?

– В макушку. Будто стрелок был над ним или, может, зацепил, когда тот пригибался.

– Ай.

– Выходное в шее, и пулю нашли, но она расшиблась в лепешку. Непригодна для экспертизы.

Джеймс кивает.

– Мне нужна машина сгонять в морг, – говорит Браун.

– Возьми эту, – Джеймс бросает ключи. – Мы можем дойти до суда пешком.

– Ну не знаю, Рик, – говорит Уорден с горьким сарказмом. – Не знаю, можно ли давать ему машину для полицейской работы. Вот если бы он расследовал дело сенатора, тогда да. Но для убийства – это перебор…

Джеймс качает головой.

– Да пусть делают что хотят, – говорит он Уордену. – Я просто рад снова зарабатывать.

– О да, – вклинивается Дэйв Браун. – Причем, уверен, побольше, чем я получу с этого убийства.

– Вот именно, – продолжает Уорден. – Из-за дела Ларри Янга нам сняли ограничения по сверхурочным. Отныне и впредь я больше не работаю на убийствах. На них ничего не заработаешь…

Уорден закуривает очередную «Бэквудс» и откидывается на зеленую перегородку, думая, что его шутка одновременно и смешная, и несмешная.

Три недели назад полицейский, обнаруживший тело Джона Рэндольфа Скотта в переулке у Монро-стрит, вышел перед тем же большим жюри и отказался отвечать на вопросы о необъяснимой смерти человека, которого он преследовал. Сержант Джон Уайли зачитал короткое обращение к присяжным с жалобой, что к нему относятся как к подозреваемому в убийстве, потом воспользовался правом Пятой поправки против самооговора. Прокуратора не предложила Уайли иммунитет, поэтому он ушел из здания суда и тем самым намертво загнал расследование по Монро-стрит в тупик. Тиму Дури даже пришлось применить все ораторские умения, чтобы отговорить присяжных от вынесения обвинительных актов; услышав показания Уордена и Джеймса о противоречивых заявлениях полицейских, участвовавших в погоне за Джоном Скоттом, кое-кто уже был готов предъявить обвинение, но Дури их убедил, что дело невозможно довести до судебного решения. Предъя́вите обвинение сейчас – и мы проиграем по существу, объяснял он. И тогда, даже если через год мы найдем новые улики, наш ход уже будет сделан. По гарантии Конституции человека нельзя судить дважды за одно преступление.

Речь Дури, по сути, поставила точку в расследовании Монро-стрит, оставив у Уордена с Джеймсом неприятный осадок. Дури – хороший юрист, осторожный