которые меня убедили». Уилсон хотел быть убежденным. Теперь, когда стало ясно, что «штучка» не нужна против немцев, он и многие другие терялись в сомнениях, не находя ответов. «Я считал, что мы воюем не столько с японцами, — говорил Уилсон, — сколько с немцами». В наличие у японцев атомной программы никто не верил.

Когда Оппенгеймер вышел на сцену и своим тихим голосом начал выступление, наступила абсолютная тишина. По отзывам Уилсона, Оппенгеймер «доминировал» на встрече. Его основные доводы вытекали из идеи «открытости» Нильса Бора. Война, утверждал он, не должна закончиться отсутствием сведений о чудовищном оружии. Хуже всего будет, если «штучка» останется военной тайной. Если такое случится, следующая война наверняка произойдет с применением атомного оружия. Необходимо довести дело до полевых испытаний. Он указал на то, что недавно образованная Организация Объединенных Наций наметила учредительное собрание на апрель 1945 года. Важно, чтобы делегаты начали свои размышления о послевоенном мире, зная о том, что человечество изобрело оружие массового поражения.

«Этот довод показался мне очень хорошим», — сказал Уилсон. Бор с Оппенгеймером сами не первый день говорили о том, как «штучка» повлияет на весь мир. Ученые понимали, что «штучка» неизбежно вызовет пересмотр всей концепции государственного суверенитета. Они верили во Франклина Рузвельта и в то, что президент создает ООН именно для решения этой головоломки. По словам Уилсона, «возникнут области, где суверенитета больше не будет, суверенитет будет передан Объединенным Нациям. С прежним представлением о войне будет покончено, это давало надежду. Вот почему я согласился продолжать работу над проектом».

Оппенгеймер одержал верх — что не удивительно, объяснив, что войны не закончатся, если только мир не узнает о страшном секрете Лос-Аламоса. Наступил момент истины. Логика Бора чрезвычайно убедительно подействовала на коллег Оппенгеймера. Но и личное обаяние Оппи тоже сказалось. Уилсон передал ощущение момента такими словами: «К Оппенгеймеру я в то время относился как к человеку ангельского склада, истинному, честному и непогрешимому. <…> Я в него верил». 

Глава двадцать вторая. «Теперь мы все сукины дети»

Ну что ж, Рузвельт был великим архитектором. Может быть, Трумэн окажется хорошим плотником.

Роберт Оппенгеймер

После обеда в четверг 12 апреля 1945 года, через два года после начала работы лаборатории, внезапно распространилась весть о смерти Рузвельта. Работа была приостановлена. Оппенгеймер распорядился, чтобы все собрались у флагштока перед административным зданием для официального объявления. Панихиду наметили на воскресенье. «В воскресное утро плоскогорье покрылось глубоким слоем снега, — писал потом Фил Моррисон. — Ночной снегопад скрыл грубые углы поселка, притормозил его активность, превратил вид в сплошную пушистую белую панораму, освещаемую ярким солнцем. Каждая стена отбрасывала длинные синие тени. Неподходящий фон для траура. Природа словно поняла, в чем мы больше всего нуждались — в утешении. Все собрались в актовом зале, где Опье тихим голосом выразил то, что наболело на сердце — у него и у всех нас».

Траурная речь Оппенгеймера состояла всего из трех абзацев. «Нам довелось жить в период великого зла и великого террора». В это время Франклин Рузвельт был «в прежнем, неизвращенном смысле нашим лидером». Что характерно, Оппенгеймер процитировал «Бхагавадгиту»: «Человек состоит из веры. Какова его вера — таков и он». Рузвельт вдохновил миллионы людей на земном шаре верить в то, что ужасные жертвы этой войны принесут в итоге «мир, лучше устроенный для жизни человека». По этой причине, закончил Оппенгеймер, «нам следует твердо уповать на то, что его доброе дело не прекратится с его смертью».

Оппенгеймер по-прежнему надеялся, что Рузвельт и его окружение приняли к сведению слова Бора и понимают — новое жуткое оружие, которое они создавали, требует радикально новой открытости. «Ну что ж, — сказал Оппи после панихиды Дэвиду Хокинсу, — Рузвельт был великим архитектором. Может быть, Трумэн окажется хорошим плотником».

Когда Гарри Трумэн въехал в Белый дом, война в Европе была практически выиграна. Зато война на Тихом океане только подходила к кровавой развязке. В ночь с 9 на 10 марта 1945 года 334 бомбардировщиков В-29 сбросили несколько тонн загущенной бензиновой смеси — напалма — и зажигательных бомб на Токио. Вызванный бомбежкой огненный смерч, по некоторым оценкам, уничтожил 100 000 человек и полностью выжег 41 квадратный километр городской территории. Налеты с применением зажигательных бомб продолжались, и к июлю 1945 года все крупные японские города, кроме пяти, были полностью разрушены, погибли сотни тысяч гражданских лиц. Это была тотальная война, атака, рассчитанная не просто на поражение военных целей, а на уничтожение целой страны.

Бомбардировок зажигательными бомбами не скрывали. Обычные американцы читали о них в газетах. Думающие люди понимали, что стратегические бомбардировки городов поднимают серьезные этические вопросы. «Я помню, как мистер Стимсон [военный министр] говорил мне, — заметил позже Оппенгеймер, — что находит ужасным отсутствие каких-либо протестов против наших воздушных налетов на Японию, вызвавших огромные потери. Он не сказал, что воздушные удары не следовало проводить, однако считал, что со страной, где никто не подвергает этот вопрос сомнению, не все в порядке…»

Тридцатого апреля 1945 года Адольф Гитлер покончил с собой, восемью днями позже Германия капитулировала. Когда Эмилио Сегре услышал эту новость, он первым делом подумал: «Мы опоздали». Почти все сотрудники Лос-Аламоса считали, что продолжение работы над «штучкой» имело единственное оправдание — нанесение поражения Гитлеру. «Теперь, когда оружие стало бесполезным против нацистов, возникли сомнения», — писал он в своих мемуарах. «Хотя об этих сомнениях и не писали в официальных отчетах, по их поводу возникало множества споров».

* * *

В метлабе Чикагского университета рвал и метал Лео Силард. Неукротимый физик понимал, что момент вот-вот будет упущен. Атомные бомбы были почти готовы, он опасался, что вместо немцев их сбросят на японские города. Силард одним из первых побудил президента Рузвельта запустить программу создания атомного оружия, а теперь пытался помешать его применению. Для начала он составил памятную записку для президента Рузвельта, приложенную к еще одному письму Эйнштейна, в которой предостерегал президента, что «наша демонстрация атомных бомб развяжет» гонку вооружений с Советами. Когда Рузвельт умер, не успев встретиться с Силардом, ученый добился приема у нового президента Гарри Трумэна 25 мая. Накануне приема ученый решил написать Оппенгеймеру, выражая опасение, что, «если соперничество в производстве атомных бомб не удастся предотвратить, будущие перспективы нашей страны нельзя назвать хорошими». Не видя признаков конкретных мер по предотвращению будущей гонки вооружений, Силард писал: «Я сомневаюсь в разумности раскрытия