Здесь она права: время бежит, точнее, несется вскачь, не успеешь оглянуться – белые мухи полетят. Поэтому я клятвенно обещаю перерыть полки здешних «сельпо», подозревая: это нужно для реализации новой идеи. О самой идее не спрашиваю (боюсь сглазить) и вскоре выруливаю за пределы нашего «хутора».

Перед холмом въезжаем в низину, заполненную туманом. Вокруг молочная дымка, свет фар едва ее пробивает, так что движемся еле-еле, то и дело скатываясь с осклизлой грунтовки на обочину. «Буханка» подпрыгивает на кочках, старенький движок ревет, надрываясь; кажется, еще чуть-чуть, и механизм не выдержат, мы встанем – и ни с места! И тут же догоняет: то же самое сейчас происходит в «Мекке» – такой же туман скрывает судьбы тех, кто сюда приехал, ведомый последней надеждой. И продвижение вперед точно такое же, с надрывом, на повышенных оборотах…

– Вы слышали о том, что здоровье наших подопечных обретается ценой чужой смерти?

Мой вопрос звучит странно. Зачем я его задаю?!

– Чьей смерти?! – удивляется попутчица.

– Чьей-то. Скорее всего – одного из близких людей. Например, если мой Максим выздоровеет – умру я. Конечно, могла бы умереть моя бывшая супруга, но она вряд ли согласится.

– Не понимаю… Почему кто-то должен умирать?!

– Так утверждает наш врач. И знаете, я готов!

Катерина молчит. Туман обволакивает машину, проникая внутрь влажными струйками; когда он рассеивается на вершине холма, она произносит:

– Наверное, я тоже. Это неправильно, конечно, так не должно быть… Но я готова.

Будь здесь сторонний наблюдатель, он бы счел нас не опекунами, а пациентами, причем с тяжелой формой расстройства. А если бы он наши дебаты про воскрешение послушал?! Узнал бы, как я сознательно сворачивал себе мозги? Тут уж точно набрали бы номер и сдали бы в известное учреждение. Парадокс в том, что наблюдатели нам не указ, это персонажи из параллельного мира. В нашем мире – свои законы, и, если вы их не познали, идите к черту!

«Буханка» набивается продуктами под завязку. Далее ищем заказанный грим, натыкаясь на искреннее недоумение торговых работников. «Да у нас отродясь его не водилось!» – «Может, завезут?» – «Ага, лет через двадцать, когда театр построят!» Местные опознают «хуторян», отпускают шуточки, задают ехидные вопросы, и вскоре поиски сворачиваются: извини, Ольга, воплощение твоей задумки пока откладывается…

Между тем становится холоднее, жизнь замирает, и желтых листьев во дворе – все больше. Лишь в мастерской – вопреки умирающей природе – жизнь продолжается, делаясь с каждым днем все более лихорадочной, в буквальном смысле разогревая обстановку. Чаще других Ковач берет Майю с Максимом, повторяет парный сеанс. Первый блин, в присутствии TВ, вышел комом, а вот второй продвинул обоих, что вообще-то удивляет. Привыкший, что сын упирается как баран перед закланием, наконец-то вижу активность, а главное, метаморфоза бюста! Безликий и аморфный, тот обретает конкретные черты, и из яйца возникает лицо. Радует ли оно? Нет, лицо мрачное и унылое, в нем мука и страдание, но оно – есть! И рисунки Майи выдают что-то настоящее, та выбралась из плена «черного квадрата» и делает подступы к созданию автопортрета. А главное, в паре они вроде как подпитывают друг друга – Ковач интуитивно нащупал прием, чувствуя нехватку энергии. То, что он из железа, иллюзия, человеческие силы всегда имеют границы…

Вчера, например, он уснул во время сеанса, что-то бормоча про Адама с Евой, мол, я обязательно должен их вылепить! Оказывается, это давняя идея фикс, из наших больных он хочет ни много ни мало создать новое человечество, лишенное родовых травм и родимых пятен!

– Не много ли на себя берет? – спрашиваю Ольгу (это она докладывает про идею фикс).

– Если не ставить больших целей – и малого не достигнешь. Главное, ему помогать.

– Знаете – как?

– Не знаю, но попытаюсь. Пришла посылка, попробую кое-что сделать…

И вот первая попытка использовать театральный грим, чему Ольга обучилась еще за кулисами Пряжского драмтеатра. С Максом занимаются «соло», подпорка в лице Майи отсутствует, и сын напрягается: зрачки расширены так, что не видно радужки. Казалось бы, самое время расслабиться, а чернота не проходит, и лицо потряхивает мелкой дрожью. Ольга не кисточками и тампонами работает, как профессиональные гримеры, – пальцами, когда зеркало души ощущаешь тактильно, и, как я вижу, ей через контакт передается чудовищное напряжение.

– Тише, успокойся… Сейчас сделаем из тебя солнышко – будешь сам светиться и другим свет давать!

Она сооружает что-то вроде клоунского макияжа, когда вместо привычного облика возникает неожиданный, сбивающий стереотипы образ. Поначалу солнечная раскраска не в силах скрыть болезненные гримасы (у Макса натуральный тремор лица!), но вскоре умелые и нежные пальцы успокаивают бурю на физиономии.

Прихлебывая свой «деготь», Ковач молча наблюдает.

– Кажется, работает… – произносит задумчиво. Я помалкиваю, а Ольга, с облегчением вздохнув, говорит:

– Ладно, иди. Грим не стирай, походи с ним до вечера.

Это еще одна подпорка, залог того, что струна не порвется и мелодия прозвучит. До вечера Макс несколько раз подходит к зеркалу, вглядывается в себя, даже пытается что-то подправить. А потом вдруг выходит из комнаты, и я вижу в окно, как он беседует с Майей, указывая на свою физиономию. Не знаю, в чем тут соль, но Ковач прав: это – работает!

Ольга полностью отдается процессу, гримируя на кухне желающих. Чтобы упорядочить прием, составляется график, и тут поселение облетает известие: кто-то устроил разор в мастерской! Ковач в кои веки отправился передохнуть, дверь не запер, а теперь извольте радоваться: бюсты сброшены на пол, портреты исчерканы, на зеркалах – следы ударов (хорошо, те из железа).

В очередной раз двор заволокло туманом, и из белой пелены то и дело кто-то выныривает и тревожно вопрошает:

– Слышали, да? Кто же это, у кого рука поднялась?!

Мы по очереди посещаем место святотатства. Ущерб не бог весть: бюсты можно подправить, портреты тоже подлежат реставрации. Тут не Эрмитаж, паники, как после атаки на рембрандтовскую «Данаю», быть не должно; а паника – есть! Что-то сдвигается в нашем мирке, нарушен фундаментальный ход вещей, и в воздухе повисает невысказанный вопрос: что теперь будет?!

Тревога усиливается из-за того, что Ковач заперся у себя в доме и никого не хочет видеть. А тогда – все претензии к Ольге; и все вопросы к ней, потому она и сидит на кухне, где на время прекратили кашеварить. Как всегда, никто ничего не видел, зато соображений – масса. Виноваты те, кому места не досталось, кто мотается сюда из райцентра! Нет, виноваты