Когда мы учились на втором курсе, в 1998/99 году, отец Георгий читал в Центре Марка Блока спецкурс «Представление о смерти и вечности в новоевропейской культуре» (или, как мы с Надей Кулейкиной его называли, «Смерть по четвергам»). Замечательный.

Именно тогда я впервые услышала слово «сублимация» в положительном контексте – много говорили о творчестве и об источниках творчества – поэзии, литературы, искусства. Конспектировать было трудно, я с трудом успевала писать, хотя всегда писала быстро.

Многие имена были незнакомые. Понятия тоже. И сама лекция так завораживала, так захватывала, что иногда приходилось совершать некоторые усилия над собой, чтобы из средневековой Европы вернуться в аудиторию. Жалею, что это было бездиктофонное время, мы не записывали (первый диктофон мы с Петей купили только в свадебном путешествии). В 1998-м диктофоны были еще дорогие и редкие, а мобильных телефонов вообще, казалось, ни у кого в университете не было (у отца Георгия, кстати, было даже два – свой и дачный для Ольги Николаевны). Теперь это сложно себе представить. Наверное, поэтому и лекций его осталось так мало. Проповеди есть, есть радиопередачи, видеозаписи, а лекций почти нет.

В конце первого и второго курсов Николай Витальевич Шабуров, наш декан, водил нас в разные религиозные общины – это была обязательная для религиоведов практика. Для рассказа о современном православии выбрали храм Космы и Дамиана в Шубине. Отец Георгий подробно рассказал тогда не только об истории прихода, но и о богослужении – даже вынес из алтаря напрестольное Евангелие. Для многих из нас тогда всё это было ново.

В конце встречи я, смущаясь, спросила у Пети, можно ли мне взять благословение у отца. И вот, получается, что первая личная, с глазу на глаз, наша встреча была в Косме. Как и прощание…

Летом 1999 года я дважды была у Пети в Отдыхе и во второй приезд познакомилась с отцом уже по-настоящему, за общим столом в «Малой Столовой». Это любимая комната отца Георгия – а когда-то и Варвары Виссарионовны, его бабушки, – где мы в память о нем сделали небольшой музейный уголок: четки, самодельные крестики, которые они делали с Петей из свинцовых тюбиков, облачение, очки, конечно…

Я больше молчала и слушала. Но сначала мы с Петей ходили на станцию отца встречать. И потом именно это пространство – в пути – стало нашим любимым. Все самые важные, самые нужные разговоры (не считая исповедальных, в церкви) были на пути из Отдыха в Жуковский или от станции до дачи. Эти сорок минут всегда были только наши – мы с Петей оба кидались провожать отца в Жуковский. Иногда удавалось пройтись по Отдыху и перед сном. Помню, в один из таких вечеров он сказал, что не будет читать у нас Новый Завет, что этот курс отдан его ученице и аспирантке. Мы не поверили, но так и случилось – у нашего курса он так ничего и не читал, хотя работал на нашей кафедре еще несколько лет (младшие курсы слушали его уже в Иностранке).

Все разговоры за столом были особенные – всегда на грани: в шутку или всерьез? Я никогда не понимала. Да кажется, что и не это было главным – не слова, а какая-то атмосфера, которую он вокруг себя создавал. (Потом, после его смерти, я вновь погрузилась в такую атмосферу только у Ф.Е.Василюка. И совсем недавно – в Тамбове.) Что было главным в этой атмосфере – доверие, поддержка, общение со всеми на равных, искренность, юмор – не знаю. Всё вместе. И что-то еще, что не выразишь словами. Что-то про веру и благочестие. Кротость. Любовь к людям. И понимание без слов.

Кричащим, в отчаянии я видела отца Георгия только однажды – уже в больнице. «Я болен, очень болен, может быть, скоро умру».

Я сказала, что мы знаем диагноз. И он кричал от отчаяния, что у него нет друзей, все болтают и ни на кого нельзя положиться. Он хотел скрыть диагноз, говорил нам, что это инсульт, боялся, что ни Петя, ни Ольга Николаевна не переживут известия о раке. Мне было так жаль его тогда… И вместе с тем именно тогда я поняла, что всё – мы уже не дети. Ответственность теперь на наших плечах.

Потом были дни, которых забыть нельзя. Но была и радость – в наследство отец Георгий оставил нам много хороших людей. Мы встретились, потому что были рядом с ним. И теперь нам хорошо вместе.

P.S. Жаль, что он не видел Егора и Лёлю. И даже Ваньку не мог держать на коленях – рука уже была парализована. Расстраивался. Но им остались книги, статьи, фотографии, голос и видео деда. И наша память о нем. И наша уверенность в его незримом покровительстве. В том, что смерти нет. «Смерть, где твое жало? ад, где твоя победа?»[60]

Лето 2019 г.

Ольга Смолицкая

Когда умирает ровесник, то размышления о его жизненном пути приобретают особый смысл. Сегодня, выйдя из церкви, я встретила Таню Бородай, которая спросила меня: «Ты тоже помнишь Егора?» Немного повспоминали его университетского. Собственно говоря, вспоминала она – я с Егором Чистяковым знакома не была: старше на четыре курса, да и учился он на историческом. Но он ходил к нашим классикам-филологам, на курсе Тани Бородай читал лекции как старший – младшим, а с Женей Смагиной, учившейся на том же курсе, что и он (но тоже на филологическом) был хорошо знаком. Мне кажется, он был очень хорошим античником и классиком в традиционном смысле, без разделения на филологию и историю – в его книгах проглядывает очень четкое умение видеть, как одно связано с другим в истории культуры, а также понимание, что всё на свете произошло в такое-то время в таком-то месте, а с того времени развивается и меняется…

Почему он стал священником? Может быть, какое-то внезапное прозрение – трудно сказать; тем, с кем этого не было, не понять. Конечно, это был человек «боговдохновенный» и с редким даром психолога, и все пользовались этим даром почем зря – к нему всегда длиннющая очередь на исповедь стояла, и говорили все долго-долго, особенно женщины: у нас ведь священник заменяет и психотерапевта, и сексолога, к которым ходить как-то не принято. Зрительно, со стороны стоящих в очереди, это выглядело так: