«Как это — пусть?» — «Так. А разве ты не продала сама в свое время старинный буфет, который достался тебе от твоих?» — «Что же мы — таскали бы его за собой? И в Карамет-Нияз, в барак? И в Форт-Шевченко? И в Гурьев?» — «У каждого найдутся свои оправдания, — возразил он. — Так что ничего ужасного…» И вот так — всегда! Юрий Константинович являл собой живой пример тому, что если матери, как правило, потакают сыновьям, то к дочерям отцы обычно относятся снисходительнее.

— Хорошо, — упавшим голосом сказала Валентина Григорьевна. — Завтра воскресенье, мебельная комиссионка выходная, а в понедельник я позвоню, чтобы приехали и забрали.

У Вали навернулись слезы, она опрометью кинулась обнимать Валентину Григорьевну, Валентина Григорьевна тоже расплакалась и сказала совершенно непонятное:

— Он не против. — И тут же поправилась, при виде испуганных Валиных глаз: — И папа так же решил бы…

Николка рядом с ними разревелся во весь голос, и они принялись с двух сторон утешать его и успокаивать, но он продолжал хлопать ресницами и лить слезы — уже просто так, лишь бы они не забывали о нем, не занимались своими разговорами.

В понедельник с утра Валентина Григорьевна долго дозванивалась до мебельного. И разругалась с диспетчершей, которая отказывалась принять заказ на сегодня, а для Валентины Григорьевны нестерпимо было бы еще и завтра заниматься продажей.

Оценщик все же приехал во второй половине дня. Критически осмотрел секретер и нагло заметил, какие вздорные бывают на свете люди — затевают скандалы из-за всякой рухляди, которой и вся-то цена полтинник, а на руки — сорок пять.

Валентина Григорьевна не собиралась спорить с ним, торговаться, ставить на место.

— Забирайте, — сказала она коротко.

Двое грузчиков легко подхватили пустой секретер — и на лестничную площадку, и она спустилась о ними вниз, к машине, держа в руках толстые, шестимиллиметровые стекла. Стекла пришлось вынуть.

Николка в это время спал, и она во дворе попросила тетю Машу — бывшую их дворничиху, ушедшую на пенсию, — побыть у них, пока она не вернется. Правда, Николка недавно угомонился, не должен бы проснуться, но — на всякий случай…

Тетя Маша потрогала шершавые доски секретера и понимающе сказала:

— И все у их по-своему, у молодых, — все больше полированное в моде. Моя-то тоже новый стол купила, как в зеркало можно смотреться. А что в нем хорошего? Ни пообедать путем, ни чаю попить…

В комиссионке на Зеленом базаре секретер выгрузили первым и занесли в тот зал, где ютилась далеко уже не новая и безнадежно вышедшая из моды мебель. Секретер поставили среди таких же видавших виды шкафов и столов и стульев, тоже связанных с чьими-то воспоминаниями. Валентина Григорьевна хотела пристроить на место стекла, но продавец сказал: не надо, кто купит, тот и заберет их, а так — могут еще разбить, с кого потом спрашивать?

Она оформила документы. На руки после продажи ей действительно полагалось получить сорок шесть рублей. Перед уходом из магазина, хоть она и торопилась домой, на прощанье заглянула к своему секретеру.

Возле него задержались двое. Муж и жена, судя по разговору, моложе, чем она, но значительно старше Вали и Глеба.

Женщина сказала:

— А тебе удобно будет за ним работать?

— Я думаю — удобно…

— А на день можно закрывать крышку. Все попросторнее будет в комнате.

— Вот только не знаю… — начал он.

— Что?

— Удержит ли откидная доска пишущую машинку?

Валентина Григорьевна объяснила:

— Удержит. Муж всегда работал на машинке. Много лет.

— Это ваш? — спросила женщина.

— Мой…

— У меня «Эрика», десятая модель, — сказал мужчина. — Она все же тяжеловатая. Кабинетного типа.

— Он работал на «Оптиме». «Оптима» не легче по весу.

Эти двое, наверно, недавно переехали в Алма-Ату, комната у них одна, и в таком случае секретер практичнее письменного стола. Они с Юрием Константиновичем тоже присмотрели его в Гурьеве, когда обитали в наспех построенном бараке. Правда, секретер был новый. Сказать бы им про то, какие трассы каких каналов пролегли через эту доску, какие водохранилища впервые на ней обрели свои очертания.

Мужчина отправился к продавцу, чтобы взять у него вставные стекла и примерить их, а еще — ключи.

— Муж говорил, ему всегда хорошо работалось за этим секретером, — неожиданно для себя сказала Валентина Григорьевна. — Много лет… Он не хотел менять его ни на какой письменный стол, даже когда мы получили новую квартиру и места стало достаточно.

— Он умер?

— Да.

Почему она спросила?.. Разве из того, что говорила Валентина Григорьевна, это не было ясно? А-а… Бывает еще, что не умирают, а уходят.

Вечером дома она рассказала Вале — секретер купили сразу же, муж и жена, вполне приличные люди. Ей легче было — знать, в чьи руки он попал. Деньги можно получить через три дня, такое в комиссионке правило. Надо будет поискать приличную шубку. Из старой Николка вырос, а шубка ему понадобится и в Алма-Ате.

Рассказывала она с подробностями, деловито, но это не могло не прозвучать как упрек. Валя виновато вздохнула и приласкалась к матери, словно вернулась на мгновение в далекое детство, когда она твердо знала, что в конце концов все обойдется и ее простят.

Валины передачи были отмечены на летучке за последний месяц. Глеб сдал фильм в Москве без поправок и должен был начать снимать новый. Это ломало им летний отпуск, но нельзя же, не успев поработать, ехать отдыхать.

На семейном совете они обсуждали, как быть с Николкой, определять или не определять в детсад.

Валя настаивала:

— Пусть будет с детьми. А то вырастет дикаренком, букой. И дома с тобой — он знает, что все ему позволено, чего бы его левая нога ни захотела.

— Но ты же вот не ходила в садик, — возразила Валентина Григорьевна. — Не было их в тех местах, куда нас заносило. И дома тебе позволялось не меньше, чем ему позволяется… А как будто…

— Да уж!.. До дикарки, до буки ей куда как далеко! — развеселился Глеб, но Валя метнула на него быстрый выразительный взгляд, и он примолк.

Все было так явно, что на этот раз Валентина Григорьевна посчитала нужным вмешаться:

— Вот что, ребята… Вам не приходило в голову — иногда чрезмерное чувство такта оборачивается бестактностью… Особенно это касается тебя, Валя.

— Меня? Почему? — сделала она невинные глаза.

— Не прикидывайся. Ты отлично понимаешь, о чем я говорю. Ну вот что ты сейчас одернула Глеба? Чтобы и он, и ты, ты сама, хранили на лицах бесконечный траур? Вы не должны говорить все время какими-то утробными голосами. Он был жизнерадостным человеком и наверняка не захотел бы, чтобы по нему устраивались непроходящие