— Я думаю, это и теперь не просто будет сделать, — отозвалась Валентина Григорьевна. — Уложишь Николку. Мне надо еще раз посмотреть бумаги отца. Может быть, что-то найдется, в дополнение.

Юрий Константинович все собирался привести в порядок архив и рассказывал ей: будет множество папок, и на каждой надпись — Копетдаг… Кызылкумы… Муюнкумы… Каракумы… Мангышлак… Устюрт, Иртыш — Караганда… И даты, когда он вел там изыскания или работал на стройке, когда уезжал оттуда и когда возвращался. Она много раз предлагала хотя бы вчерне разложить все, но он ее не подпускал: мартышкин труд, ему придется перебирать бумаги заново, чтобы знать, где что.

Валентина Григорьевна откинула крышку секретера и подумала, что на этой небольшой, когда-то желтой доске пролегли трассы многих каналов, уместились огромные водохранилища, воздвигались плотины. Прожил жизнь — это вовсе не то, что отжил свое… Она но вспоминала, и была совершенно искренна в своей забывчивости, о тех случаях, когда упрекала его, что всю свою жизнь посвятила исключительно ему, а могла бы, как Волкова, и сама что-то представлять из себя… А он? Жалел ее. Вздыхал. Но что мог изменить?

В ярко-желтой папке хранились текущие дела самого последнего времени, и там поверх других бумаг лежал листок — выписка, сделанная на машинке, из книги их приятеля по Туркмении, покойного писателя Михаила Лоскутова, он в середине тридцатых годов — они еще и женаты не были — часто приезжал из Москвы в Ашхабад и исколесил пустыню вдоль и поперек.

«Бывают рассказы, похожие на длинные реки: не видно, где они начинаются, — они одним концом упираются в землю, в долины, пустыни, а вытекают с гор, под небесами, там грохочут обвалы, идут облака…

…Вопрос о воде в Средней Азии… Стар и сложен этот вопрос… История транскаракумского канала в среднеазиатский научный учреждениях — старая мечта энтузиастов, груды исписанной бумаги, протоколы заседаний и докладные записки и еще какие-то похождения какой-то изыскательской партии».

Снизу — от руки, любимыми черными чернилами — Юрий Константинович дописал:

«Какие-то похождения — это было в Каракумах до нас, в середине двадцатых годов; это — об экспедиции Ризенкампфа, в рассказе он носит фамилию: Боев».

И Ризенкампфа они знали — не близко, он был старше их годами, но знали. Запомнилось почему-то, как они втроем — тоже в довоенном Ашхабаде — липкой июльской ночью шли в старый караван-сарай возле Текинского базара, передать какое-то поручение начальнику партии, который утром отправлялся в Бахардок и дальше — в Иербент. Ризенкампф был в отличном настроении и смешил их рассказом о том, как он впервые попал в пески… Да… Недаром Юрий Константинович говорил, что разобрать свой архив — это заново прожить жизнь, и такое удовольствие он приберегает к тому времени, когда будет совсем старый-старый, как вопросе воде в Средней Азии. Так вот он, оказывается, почему употреблял именно это сравнение.

На отдельном листке было напечатано всего две строчки:

«Человек! Помни! Развитие цивилизации может быть остановлено не открытиями физики, а отсутствием пресной воды на Земле».

Это из письма Волковой, после ее поездки в Соединенные Штаты, там проходил в Нью-Йорке симпозиум по ресурсам пресной воды, и плакат, красноречивый, как заповедь, встречал его участников при входе в зал заседаний.

Она перебрала бумаги до самого дна, но все они не имели отношения к «варианту Нестерова». Вере Васильевне она сказала, что экспертам придется довольствоваться той докладной запиской — Юрий Константинович черновиков не оставлял.

Вера Васильевна звонила каждый день, а то и два-три раза в день. Сегизбаев вернулся и крайне возмущен таким отношением, собирается звонить министру, когда тот приедет из Москвы. Но Сегизбаев-то вернулся, а Ляпунов, наверняка — преднамеренно, отбыл в командировку… И трестовские хороши — должны были подготовить свое заключение, но тянут и пока не подготовили. Скорей всего — разнюхивают, что к чему, прежде чем высказать свое веское мнение.

Нет на них Юрий Константиновича! При нем бы — не поздоровилось Ляпунову с его увертками! Вот ведь, кроме долговечных, верных друзей бывают долговечные и столь же верные недруги, когда люди постоянно работают в одной отрасли. И схватки с Ляпуновым качались не вчера и не позавчера. Юрий Константинович называл его занудой, а тот всегда иронически отзывался о Нестерове и его «затеях». Но что же можно сделать теперь? Ждать. И надеяться, что здравый смысл Нестерова, его опыт, точность расчета и безошибочное чутье — все это победит еще раз.

И она ждала.

Временами ее охватывало недоброе чувство к Вере Васильевне. Ей-то что!.. Разве в состоянии она понять, как это бывает — остаться одной! И Валентина Григорьевна с трудом сдерживалась, когда та звонила слишком часто, навязывалась со своим участием. Но так же она сдерживалась, чтобы не позвонить самой, если не было телефонного звонка.

Сороковой день миновал, и к приезду Глеба из Москвы они решили устраиваться в квартире. Квартира была в общем-то небольшая — сорок шесть метров, — но хорошо, что четыре комнаты. Там, где был кабинет Юрия Константиновича, поставили Николкину кроватку, шкаф для его вещей, перетащили туда игрушки. Книжный шкаф и архив Валентина Григорьевна забрала к себе.

Так-то все размещалось удобно, непонятно было, что делать с секретером. Валя и Глеб часть вещей в Целинограде продали, а часть захотели сохранить. В том числе — письменный стол. Его занесли в их комнату — так, чтобы свет из окна падал по левую руку. Но тогда там не находилось места для секретера, а в спальне Валентины Григорьевны единственно возможная стена была занята книжным шкафом.

Валя ничего не говорила — только ходила из угла в угол, засунув руки в карманы домашних джинсов, и как бы примеривалась. Секретер пока, с поднятой и закрытой на ключ крышкой, стоял в коридоре. Все остальное, кроме него, занимало свои заново определенные места.

В большой комнате — в единственной почти не затронутой перестановками — Валя устало прислонилась к двери, ведущей на балкон, и сказала:

— Мама… Я просто не знаю, как нам быть…

Валентина Григорьевна ждала этого вопроса и все равно ни шагу не сделала в помощь дочери, и та вынуждена была продолжить и высказать то, что — так ей хотелось бы — должна была высказать мать, сама.

— Видишь… — искала слова Валя. — Ты видишь, его просто некуда приспособить… И ведь память о папе — не только же в тех вещах, что его окружали!

Валентина Григорьевна чуть было не крикнула: «Как ты можешь! Как ты можешь!» Но тут вмешался Юрий Константинович: «Пусть их, Валюша». —