И чё? Его на хер послали, хотя Чёрт Посвисты им подмазывал. Крышак-крышаку – не указ. Ваще никто не указ! Ни Чёрта, ни Серого крышаки слухать не стали, тебя, чё, послухают? Да будь ты хоть не Динкой, а коренной-прописной – с такими заявами щеманут сразу! Тыж голимую туфту им втираешь: сама из Башни нарисовалась, и на Башню же светишь – даже я чуйкой чую: кидаловом тут подваниват, ох подваниват! А крышаки – дяди помозговей моего; как прикинут, что ты им яйца крутишь – сразу в расход! Халдеич, Скорбных крышак, щас в самом авторитете у Центра, Каланча у него – с твою Чёртову Башню! Вот он тя и подпишет.

Снова-здорово! Кощей и к крышакам на сходку успел сходить?.. Многого же Ксюша о нём не знала, ведь думала, что он из Башни носа своего не показывает.

– А если не на весь сходняк, а к одному крышаку прийти? – размышляла вслух Ксюша. – К тому самому, из Скорби? Ты же говоришь, он в авторитете? Поможет мне остальных убедить?

– Убедить? – хмыкнула лычка. – Ты чё, не просекла тему? Крышак-крышаку – не указ! Мог бы Халдей на районе мозги всем вправить – давно бы подмял, и нахер ему убеждать! Не, тухлая тема.

– А если я помогу ему других подмять? В смысле, весь Центр?

Лычка тормознула и в упор уставилась на неё. Что-то у неё в мозгах защёлкнулось и заработало. В здоровом глазу ожил огонёк.

– Ё-ма-на, Ксюха… Ты чё, захотела Центральных стравить, чтоб не просто рамсы, а конкретно война похерачила? Кровушки-то не сдрефишь? Ой кровищи-то будет, лет двадцать за Центр по-крупному не рамсили! По Вышкам шкерятся, каждый сам себе Право на Каланче; отожрались по крысиному и тока точки цинкуют, а ты весь город, да чужими ручонами под себя гребёшь?.. Но, не, стопэ – не выгорит Ксюха. Халдеич за Право топит, всем крышакам плешь проел, типа, жить по понятиям надо. Он беспределу твоему не подмажет; Динка – враг, Пугало Городское, тебя по Праву зачушканить надо за пацанов, кого ты запалила. И каждый в Центре тебя порешает, тока сунься к ним на Каланчу!

– Каждый? – прищурилась как змея Ксюша. – Думай ещё, лычка, думай, что я предлагаю! Ведь тебя не просто подрезали, тебя свои же с Каланчи вышвырнули. Что это за Право такое, если в банде лычка – не масть? И ведь не просто вышвырнули, тебя вместе с закутышком в город выкинули, к подвальным, как не нужную в загонах мизгу. В Карге, говоришь, родилась?.. А назад, на самый верх, хочешь?

Нели подняла подбородок, в слепом глазу отразился рассеянный хмарью свет.

– Чё, опять в Цацы меня?.. – облизнула пересохшие губы лычка. – Ну, Ксюха… есть один крышачок, на Центр по жизни обиженный. На Вышках сытые твари сидят, их на голимый интерес не раскрутишь, а вот Взлётные не в Центре тусуются, дажь не с окраин… и есть за ними нюанс – без Свиста торчат, на срезе каком-то посяели, да и Посвист-то раньше у них был туфтовый, коров с быками приманивал, чё ль. Где-быки-то за городом? Но Кольцевым Посвист и на хер не нужен, жрачку и Птах им за топливо с Центра подкидывают, и топляка у Раскаявшихся – до жопы. Но не доваливают им за топляк, и на сходках луну крутят, вот обида и мутится. И крышак у них щас ваще шизоидный: безсвистым кликни – на говно изойдёт; были чушки, называли. Вот где тонко, Ксюх, на Колечке крышак твой… тока не, не советую: Клок – крыса чумная; подыхать будет, а в мясо здоровое вцепится и засифозит.

– В меня не вцепится, – медленно кивнула Ксюша. – Значит Клок, аэродром, и Раскаянье? Ясно. С ними город и захвачу.

– И чё, ко Взлётным так внагляк и завалишься? У них бензовоз на ходу и пара тачек коптит, по Взлётке своей колесят, шмон наводят, и чужих за версту спалят. Ты за хвоставину свою часом не провтыкала? В Пугало Городское на вскидку шмаляют.

– Сразу не выстрелят. А выстрелят, так не убьют. Если Серый банды подмял, то и я город возьму.

– И на кой тебе этот город всрался-то, Дин, когда у тя и ход в Башню, и хата?.. – оглянулась лычка по устроенной вплоть до каждой салфетки и вазы квартире. – Ты кутышнёй и загонами, чё ль, рулить хочешь?

– Власть, Нели, – это свобода, – наклонилась над столом Ксюша. – И мне власть нужна не от сюда, до сюда, а от края до края, чтоб Повелительницей всего быть, и несвободе моей нигде не было места.

– Где тока таких отбитых на башку-то вымандохивают? – фыркнула лычка. – Нарвалась я на тя, Ксюха, как крысюк на щеть… Но не, на цепуре твоей мне подыхать не покатит. Слово дай…

– Какое тебе слово дать?

– Слово дай, Ксюха, – вцепилась лычка себе в ошейник. – Чё на цепуре не кинешь и воли мне дашь и Цацой в Карге поставишь, коли выгорит твоя делюга, а?

– Да, обещаю, – откинулась Ксюша на стуле и убрала руку с ружья.

– Не, так не проканает, Ксюх. Ты мамкой своей поклянись. Для подвалохшных и таких чистеньких мать – всё равно чё солнышко в тёмный часик. Есть мать у тя, Ксюх?

– Есть, – ответила Ксюша, и с трудом задавила в себе улыбку. – Клянусь матерью, Нели, что я тебя освобожу.

*************

– Загоны у Раскаянья такие же отмороженные, как и крышак. На Взлётке лямку тягать никому без резона, вся конкретная братва метит в Центр, а на Кольцо ломятся ссучившиеся, кого с Каланчей вытурили за гнилые дела не по Праву.

– Ломти?

– Сечёшь, Ксюха. Ломти вольницу любят, а не под кем-то шуршать, но вольница, сука, голодная, а при крышачке всяко прокормишься, пусть и крышак у Раскаянья – пустосвист, но, опять-таки, прессовать их сильно за Право не будет. Еды и баб на Кольце – это да, маловато, потому и народ там борзой, так что срезы у них каждый год или два барнаулятся. Клочонок сам до крышаков три месяца как раскрутился, перед загонами понты гнёт, что, мол, к осени с Центральных втридорога за топляк набарыжит. Но Центральные тоже не фуцаны. Вот скока Раскаянью на кормёжку кидали, стока и будут кидать, а залупнутся,