Пулеметы били со всех платформ. Встречные выстрелы откалывали щепки от деревянных откинутых бортов.

Машинист не снимал руки с регулятора. А гудок все ревел и ревел.

Красноармейцы в окопах слышали, как мчится летучка. Они поднимались и шли вперед.

Мертвый комиссар вел батальоны в бой.

34. «Нам жить и жить!»

Все было так же, как два года назад: октябрь и ненастье, дежурство на сторожевой вышке и ожидание, ожидание…

Жены и сестры шлиссельбургских фронтовиков охраняли город, поселок, невское верховье.

Зося снова носила на ремне винтовку-трехлинейку. Она больно оттягивала плечо.

Зосе приходилось часто бывать на Лоцманской вахте в Шереметевке. Следила за лодками, которые из озера выплывали в реку. Еще чаще дежурила ночью в поселке. Брела по улицам и била в деревянную колотушку, чтобы знали: сторож не дремлет. Случалось, иная дверь откроется и сердобольный женский голос скажет:

— Погоди стучать, Жучиха. Отдохни, зайди, чайком погрейся.

Но «Жучихе» некогда было распивать чаи. Она продолжала свой путь, в огромных старых Иустиновых сапогах, в подпоясанном ватнике, с большущей винтовкой…

И, как два года назад, пришла весть о гибели Иустина Жука. И Зося не поверила этой вести.

Когда Марии Дмитриевне сообщили о том, что убит Николай, Зося и ей сказала:

— Не верь. Так уже было… Вот увидишь, придут.

Тем временем на поле боя под станцией Сергиево третий день разыскивали Чекалова. Земля была разбита снарядами, точно глубокий лемех прошелся по ней.

Лесок весь повален. Старую ольху выворотило с корнем. Торф горел не ярким, но упорным пламенем. Чекалова нашли.

Его и Жука привезли в заводской поселок ночью. Шлиссельбуржцы встречали их с факелами.

Двоих друзей похоронили рядом, на пригорке, откуда видна Нева. Могилу назвали братской.

Так они жили и так погибли, украинец и русский, на питерской земле. Многого они не успели сделать в своей короткой жизни. Не довелось Николаю съездить на «зеленцы», порыбачить. Не сумел Иустин побывать на батькивщине…

В эти минуты Зосенька ничего не видела. Она спрятала лицо на груди Марии Дмитриевны.

На братской могиле почти никто не говорил о смерти. О Жуке и Чекалове говорили, как о живых.

Солдат с забинтованной головой, которого товарищи прислали сюда из-под Луги, потрясал сжатыми кулаками.

— Иустин и Николай посейчас числятся в нашем Шлиссельбургском батальоне! — выкрикивал он. — Вместе мы гоним Юденича и не даем врагу передышки! Вернемся на Ладогу, пустим завод, построим новые хаты. И тогда Иустин и Николай тоже будут с нами!

Он говорил это, и бинты на его голове густо намокали кровью.

Другой красноармеец, которого в поселке не знали, немолодой, рослый, с крупным костлявым лицом, приехал с Карельского перешейка. Красноармеец сказал, что прочтет «вирши про Устима». Он говорил на родном языке погибшего, говорил и смотрел в темь.

Устима Жука не здрiгнула рука,

Як кайдани йому надiвали.

Biн знав, что настане велика пора

I побачить вiн волю кохану.

Довго ждав Жук Устим тую волю святу,

Бо тяжкими були тi кайдани,

На руках i ногах гризли тiло йому,

Рани кровью йому окипали.

Сотни людей не двигаясь слушали эти простые и трогательные стихи. Бойцу не всегда удавалось найти нужные рифмы. Кажется, он и не искал их, они появлялись сами, а нет — обходился без них. Было очень тихо. Пламя факелов металось над головами.

В стихах представала вся жизнь шлиссельбуржца, его муки на каторжном острове и счастье освобождения.

Внезапно нагрянув сiмнадцатый год,

I двери фортеции вiдкрились.

Кайдани зняли с Устима Жука,

I сльози з очей покатились.

Не верить Устим, то вже воля прийшла…

В виршах повествовалось об Октябре, о битвах, о том, как Жук стал комиссаром. Голос бойца был глух и напевен. Казалось, не он — бандурист в соломенном брыле поет на степных дорогах.

Пора вiдпочити, — сказав комiccap, —

Пришла революция-мати,

В горi червонiють кругом прапора,

Ми будем теперь спочивати.

Но нет, не настало еще время залечить раны, дать отдохнуть натруженным рукам.

Бо слава належить героям синам,

Якi здобули перемогу.

Лице комiccapa похмуре було,

А сердце все било тревогу.

— Збирайтесь скорiйше, — гукав комiссар, —

Юденич у стiн Петрограда!

Боец умолк. Никто не шевельнулся, не промолвил ни слова. Ждали, когда человек одолеет волнение. Он стоял, сминая пальцами папаху, лицо его было поднято вверх, как смотрят на вершину горы. Слезы текли по его щетинистым щекам. Он не вытирал их. Он говорил о гибели комиссара:

На ранок прийшли попрощатись з Жуком

Рабочi усi Петрограда,

Сказали, шануемо память його,

Що вiн не пустив сюда гада.

— Прощай, наш товарищ, — сказали вони, —

Тебе провожаем в дорогу.

Ти честно пройшов всi тернистi шляхи,

И життя свое дав за свободу![3]

Гул голосов облетел всех собравшихся. Люди одобряли сердечность стихов. Шлиссельбуржцы знали, что эти «вирши», как они ни просты, долго будут повторять в народе. Никто не уходил с пригорка. Приехали крестьяне Борисовой гривы и Горной Шальдихи. Пламя факелов двигалось, разгоралось все жарче.

На озере гремела последняя в году осенняя буря. Необыкновенной силы раскаты чередовались и нарастали, как грохот пушек. Волнами разломило на мелководье припай, и льдины всей своей тяжестью бились о берег…

Хорошо, что на Ладоге шторм. Хорошо, что крепчает ветер. Два друга любили его живой напор. И не они ли это наперекор буре кричат небу и тучам: «Нам жить и жить!»

Вот так наступает бессмертие.

35. Морозовка

(Эпилог)

Это событие произошло в конце тридцатых годов. Пулковские астрономы открыли неизвестную малую планету — астероид. Они дали ей название в честь почетного академика Николая Александровича Морозова. «Morosovia» вошла во все международные звездные каталоги.

Еще ранее Советское правительство присвоило имя знаменитого шлиссельбуржца заводскому поселку на берегу Ладожского озера. На картах Ленинградской области появился поселок Морозово, в просторечии — Морозовка.

Однажды летом председатель заводского комитета Иван Игнатьевич Вишняков пригласил академика погостить на Ладоге. Николай Александрович сообщил, когда приедет.

Вишняков очень волновался. Давно уже миновал назначенный час, а Морозова все еще не было.

────

Между тем по зеленым, тихим улицам Шлиссельбурга ходил высокий, совершенно седой старик. Он был в длинном, мешковатом пиджаке, застегнутом нижней