По его примеру Вишняков тоже пошел рядовым. Были они в одной роте…

В зале холодно. Дыхание вылетает изо рта морозным парко́м.

Иван спрашивает Чекалова:

— Не продрог? Застегнул бы шинелку.

Почему-то он считает себя обязанным заботиться о Николае. Тот поглубже натягивает шинель на плечи.

Чекалов сидит на выступе трибуны, с покатой доской, выкрашенной в красный цвет, — возможно, именно с этой трибуны говорил Ильич… Чекалов смотрит перед собой синими глазами, он чуть наклонил голову, и длинные волосы упали на лоб.

— Отдохнул бы, — пристает к нему Вишняков, — день сегодня наверняка…

Но договорить не успел. Поспешил к раскрывшейся в другом конце зала двери, навстречу незнакомому командиру в шинели, перекрещенной ремнями маузера и полевой сумки.

Иван собирался подать команду на подъем. Но вошедший остановил его знакомым голосом:

— Погоди, не тревожь людей!

— Иустин Петрович! — радостно крикнул Вишняков. — Вот не узнал в новой одежке.

— Пусть батальон отдыхает, — сказал Жук, — есть еще полчаса времени. Где Николай Михайлович?

Жук и Чекалов обнялись. В эту минуту такой далекой казалась их мимолетная ссора, что говорить о ней ни к чему.

Иустин примостился тут же у подножия трибуны. И он спросил так же, как за минуту перед тем спрашивал Иван:

— Не мерзнешь?

И сам поправил его шинель.

— Чего задумался, Микола? — спрашивает Жук.

— Так просто об этом не скажешь, — отвечает Чекалов. — О поколении нашем думаю, о жизни, о смерти…

В огромном и прекрасном зале среди спящих бойцов сидят двое и ведут душевную беседу.

— В трудное время мы живем, — говорит Николай, — ох, в какое трудное! Как на юру́, ветер в ушах завывает. Голодаем. Враг наступает. А все-таки, — торжествующе кулаком о ладонь бьет Чекалов, — все-таки никому не уступлю свою судьбу! Понимаешь, никому! Только тем завидую, кто будет после нас жить. Вот им завидую… Потому и говорю тебе об этом, что в бой идем, и кто знает…

— Дорогой мой, — останавливает друга Иустин, — солдаты в любой перепалке о смерти не думают. Таких парней, как мы с тобой, не так просто зашибешь. Нам жить и жить… Ну, друже, встретимся в Шлиссельбурге!

Жук посмотрел на часы. Стрелка отмеря́ла последние секунды.

— Вишняков, — позвал он, — командуй подъем!

Батальон строился привычно, дружно и бодро. Посмеивались друг над другом, над тем, что недоспали и недоели, шутили над снами, которые не успели досмотреть. По этой мужественной бодрости накануне битвы всегда видна обстрелянная и видавшая виды «войсковая единица», как говорится в штабных сводках, а по правде — боевая семья.

Перед строем встал Иустин Жук. По поручению командования он напутствовал батальон.

Вдохновенно звучала его речь. Но не было в ней и не могло быть больше того, что жило в сердце каждого рабочего-солдата.

— Иустин Петрович, — уже после команды «вольно», заметил кто-то из строя, — ты что, не знаешь нас? Для кого другого побереги слова.

И вот уже ротные командиры выравнивают шеренги, и батальон спускается с широких ступеней Смольного, занесенных первым снежком…

Петроград был в бою. Войска Юденича придвинулись еще ближе к городской черте. Рокот сотен пушек как бы уплотнил воздух. Непрестанный, сплошной гул давил на уши. Окраины города горели. Оттуда наносило дым и серый, теплый пепел.

За Обводным каналом копали траншеи. От цехов Путиловца и Сименс-Шуккертовского завода можно было слышать частую перестрелку.

По Забалканскому проспекту — к Пулкову, по Петергофскому шоссе — к Лигову шли рабочие отряды. Женщины в белых повязках милосердных сестер ехали на телегах помогать раненым, выносить убитых.

Мальчонки лет по двенадцати-пятнадцати упрашивали часового у заставы, чтобы пропустил «к папке».

— А ну, пацаны, в сторону! — гнал их часовой, и кричал товарищу у полосатого шлагбаума. — Подвысь!

Многолюдная колонна выворачивалась из-за угла. Красноармейцы шли по-походному, не в ногу. Канониры нахлестывали увязавших в грязи коней. Те, прижимая уши, закатывая налитые кровью глаза, вскидываясь, рвали постромки. Десятки рук хватали колеса за ступицы, выносили пушки на колею.

За последними городскими домами ставили пулеметы на станки, заряжали винтовки.

Навстречу идущим в сражение двигался другой поток. Крытые санитарные фуры везли раненых. Оттуда доносились протяжные стоны. Застегнутые брезентовые полотнища местами намокли кровью. Бойцы старались не смотреть на эти фуры. Беженцы из прифронтовых сел гнали коров, тащили на плечах мешки с картошкой, рухлядь — все, что уцелело от домашнего обихода.

Беженцы сходили с дороги в топкую грязь, вытирая пот и слезы, провожали взглядом красноармейцев.

────

Разгоралась битва за Петроград. Вся Россия, весь мир следили за тем, что происходит на берегах Невы.

У многих замирало сердце от боли, от страха за судьбу города великой революции. Другие ликовали. И чем больше крови лилось под низким, в черных тучах, небом, тем сильнее было их ликование.

Юденич уже заготовил торжественные поздравительные приказы по случаю взятия Петрограда.

В типографиях Лондона, Парижа, Нью-Йорка лежали сверстанные полосы с сообщениями о падении невской твердыни, о последнем ударе, от которого большевики уже не поднимутся.

Экстренные выпуски газет пестрили телеграммами специальных корреспондентов. Английская «Дейли кроникл» вышла с шапкой через всю полосу: «Большевики в панике и готовятся бежать из своей столицы».

Газета сообщала своим читателям: «Генерал Юденич (северо-западный вождь русских), согласно телеграмме из Гельсингфорса, заявляет, что взятие Петрограда его войсками будет делом дней, возможно, часов».

Лондонская «Таймс», славящаяся обстоятельностью и точностью публикуемых материалов, напечатала статью: «Оборонительные планы красных».

«Непосредственные сведения из Петрограда, — сообщал автор статьи, — говорят о том, что большевики устроили две системы укреплений; внутренняя опирается на центральные пункты города, каковы Морской кадетский корпус, Биржа, Петропавловская крепость, дворец великого князя Николая Николаевича и Военно-медицинская академия… Внешняя цепь укреплений охватывает вокзалы главнейших пригородных дорог…

Через Неву построены понтонные мосты. Красные предполагают, в случае необходимости, отступать на восток, по направлению к Шлиссельбургу и Новой Ладоге… Улицы Петрограда пусты…

В случае взятия Петрограда финляндская армия оккупирует город в качестве агента русского правительства и передаст его русским, когда они достаточно для этого окрепнут… Россия принимает на себя расходы по оккупации Петрограда…»

В тот же день в той же газете была напечатана телеграмма-молния: «Полковник Эльвенгрен занял Токсово, в 17-ти верстах к северо-востоку от Петрограда».

────

В это время в самом Питере рабочие отряды бесконечной чередой ночью и днем шли на фронт.

Они не подозревали, что город уже «сдан», что торгаши всего мира озабочены его будущим и что на международных биржах бойко продают и покупают совсем было обесцененные акции русской нефти, русских заводов, русских железных дорог…