– Почему? – спрашиваю я, совершенно ошарашенный.

– Пройдет много времени, а я все еще буду молода. А ты постареешь.

Я долго не могу понять, что же она имеет в виду. Но потом до меня доходит, что на самом деле означало выражение ее лица, разбившее мне сердце. Я-то было решил, что она видит меня насквозь или догадывается, что я собираюсь сделать. Меня раздирает смех. Сначала я сдерживаюсь, но он все же прорывается, и я уже хохочу в голос, запрокинув голову. Какой же я идиот! Я совершенно не думал о том, в какую эпоху мы живем и какие соблазны она раскрывает перед нами. Отсмеявшись, я чувствую облегчение. Даже тело ничего не весит, и меня может унести ветерком. И при этом я искренне рад за Цзянь Цзянь.

– Откуда у тебя столько денег? – спрашиваю я.

– Мне только-только одной хватит, – чуть слышно отвечает она и отводит глаза от моего взгляда.

– Я понимаю. Да это и неважно. Я имею в виду, что ведь и для одной тоже обойдется очень дорого.

– Папа немного подкинул. Ста лет вполне достаточно. Я и сама немного сэкономила. К тому времени должны набежать большие проценты.

Я ошибся в своих предположениях. Она не генетическое продление затеяла. Она хочет залечь в спячку. Так называют в просторечии гибернацию – еще одно из достижений биологии, недавно пущенное в коммерческий оборот. При температуре около пятидесяти градусов ниже нуля специальные химические препараты и система искусственного кровообращения снижают метаболизм до одного процента от нормы. Тот, кто впадает в спячку на сто лет, состарится только на один год.

– Жизнь слишком утомительна и скучна. Я просто хочу сбежать, – говорит Цзянь Цзянь.

– Но удастся ли тебе снова сбежать через сто лет? К тому времени все твои научные заслуги будут никому не нужны. Придется приспосабливаться к совершенно новому обществу. Как ты думаешь – справишься?

– Со временем все меняется к лучшему. Если уж мне не удастся сразу снова впасть в спячку, можно будет заняться генетическим продлением жизни. К тому времени цены на него должны стать общедоступными.

На этом наш разговор с Цзянь Цзянь завершается, и мы расходимся в разные стороны. Возможно, через сто лет мы сможем встретиться снова, но я ничего ей не обещал. К тому времени она будет такой же, как сейчас, ну а мне будет уже более ста тридцати лет, и я неизбежно изменюсь.

С ее уходом мои колебания заканчиваются. Я достаю мобильный телефон, вхожу в систему онлайн-банкинга и немедленно перевожу пять миллионов на банковский счет Центра генетического продления. Время уже близится к полуночи, но, несмотря на поздний час, мне сразу же звонит директор Центра. Он говорит, что процедуры по улучшению моих генов могут начаться завтра. Если все пойдет благополучно, все закончится через неделю. Он по собственной инициативе подтверждает обязательство Центра хранить тайну. Когда все это только начиналось, личности новоявленных долгожителей не скрывали, и уже трое из них убиты.

– Вы не раскаетесь в своем решении, – говорит директор. – Ведь вы же получите не только два с лишним столетия жизни, но, может быть, и целую вечность.

Я понимаю, что он имеет в виду. Кто знает, какие технологии могут появиться через два века? Возможно, к тому времени научатся копировать сознание и память, создавать постоянные резервные копии, которые можно будет при желании вложить в новое тело. Возможно, мы научимся и вовсе обходиться без тел. Наши сознания будут, как боги, перемещаться по сети и познавать мир и Вселенную через бесчисленные сенсоры. Это действительно вечная жизнь.

Директор продолжает:

– Поистине, имея время, имеешь все. Будь у обезьяны достаточно времени, она, произвольно нажимающая клавиши пишущей машинки, сможет напечатать полное собрание сочинений Шекспира. И как раз временем вы располагаете.

– Я? Не мы?

– Я не проходил генетического продления.

– Почему?

Следует продолжительная пауза, потом он говорит:

– Мир меняется слишком быстро. Слишком много возможностей, слишком много соблазнов, слишком много желаний, слишком много опасностей. У меня голова идет кругом при мыслях об этом. Когда все сказано и сделано, ты все тот же, каким был. Но не волнуйтесь. – И он слово в слово повторяет то, что недавно сказала Цзянь Цзянь: – Со временем все меняется к лучшему.

Сейчас я сижу в своей тесной квартирке и делаю запись в дневнике. Никогда прежде я не вел дневников. Но теперь я буду вести, потому что необходимо что-то оставить после себя. Время тоже позволяет любому лишиться всего, что имел. Я знаю. Я – не просто долгожитель. Тот человек, которым я стану через два века, наверняка будет совсем чужим. На самом деле, если хорошенько подумать, то, что я представлял себе сначала, очень сомнительно. Союз моего тела, памяти и сознания постоянно меняется. Я до расставания с Цзянь Цзянь, я до того как заплатил украденные деньги, я до разговора с директором, даже тот я, что был перед тем, как напечатал «даже», – все они уже разные люди. И от осознания этого мне становится легче.

Но я должен что-то оставить после себя.

В темном небе за окном предрассветные звезды источают свой последний бледный свет. В городе, залитом ярким морем уличных фонарей, звезды кажутся тусклыми. Я могу просто сделать вид, будто не замечаю их. Однако они являются символом вечности. Нынче ночью я не имею понятия о том, сколько существует таких, как я, сколько людей насчитывается в новом поколении, отправляющемся в путешествие. Хорошо ли, плохо ли, но мы будем первым поколением, которое по-настоящему прикоснется к вечности.

Пылающие недра[45]

Жизнь отца подошла к самому концу. Он даже дышал с большим трудом, тратя на каждый вздох больше усилий, чем мы – ворочая стокилограммовые стойки крепи в шахте. Лицо его сделалось совсем белым, глаза выпучились, а губы посинели от недостатка кислорода. Казалось, будто вокруг его шеи медленно затягивалась невидимая веревка, сводя все немудрящие надежды и мечты его тяжелой жизни к всепоглощающей жажде воздуха. Но легкие отца, как и у всех шахтеров с третьей стадией силикоза, представляли собой клубок пыльных черных кусков ретикулярных волокон, которые больше не могли передавать в кровоток кислород из вдыхаемого воздуха. Отец двадцать пять лет работал в шахте и все время понемногу вдыхал угольную пыль, собиравшуюся в эти сгустки, – крошечную часть того угля, что он добыл за свою жизнь.

Лю Синь стоял на коленях перед кроватью; его сердце разрывалось от этих тяжелых хрипов. Вдруг он уловил в хрипе какой-то иной отзвук и понял, что отец пытается говорить.

– Что, папа? Что ты хочешь сказать?

Взгляд отца уперся ему в лицо. Хрип со странным отзвуком прозвучал снова; на сей