– О, нет-нет, – баронесса покачала головой, – в мире много чудес, но оттуда не возвращаются. Это непреложный закон. Вернее, не возвращаются в привычном для людей понимании.

– Но как же леди Мадлен?

– Ах, она. Это из другой оперы: некоторым дела, навороченные при жизни, не дают покоя и там. Но, кажется, твой друг недавно это исправил.

Баронесса чуть поморщилась.

Твила снова обернулась к воде:

– Тогда что это?

– Разве ты не слышала, что в некоторых случаях души детей превращаются в болотные огоньки? Это как раз такой случай.

– То есть он, вернее, она… – Твила вгляделась в светлячка и сглотнула ком.

– Постойте, – нахмурился Левкротта, – что вы сейчас несете? Если вы собираетесь…

Тут баронесса закатила глаза и нетерпеливо щелкнула пальцами:

– Покажись!

Солнышко вспыхнуло, на миг подарив округе ослепительный изумрудный рассвет, а потом ночь вернулась, и они увидели на воде девочку. Вернее, она больше всего напоминала девочку. Есть вещи, которые можно увидеть, но нельзя описать.

Твила смотрела и никак не могла определить возраст малышки: та попеременно казалась то совсем крохой, младенцем, то девочкой лет пяти. Она состояла из золотисто-зеленого дымка, так что стоявшие на воде ножки оканчивались лучистым туманом. Кудряшки плыли по воздуху.

Левкротта не отрывал от нее совершенно потрясенного взгляда. Твила тоже не могла говорить, чувствуя, как к горлу подступают слезы. По лицу Дитя нельзя было определить, видит она малышку или нет, – оно, как всегда, оставалось отрешенно-безмятежным. Зато мастер Блэк переводил удивленный взгляд с Твилы на Левкротту и обратно, хмурясь.

– Что? Что такое?

Эшес оглядывался вокруг, не понимая, почему огонек над водой приковал всеобщее внимание.

Внезапно девочка шевельнулась и двинулась в их сторону, переступая ножками-дымками. Личико осталось неподвижным, но Твила услышала голосок, звонкий и чистый:

– Папа?

Левкротта вздрогнул, и на его лице отразилось, нет, не смущение – такие, как он, не умеют смущаться, – однако что-то близкое к тому:

– Ты… ты…

Девочка остановилась недалеко от берега, серьезно кивнула и произнесла, не разжимая губок:

– Я твоя дочка.

Левкротта растерянно обернулся к Твиле:

– Это… это наша девочка. Она такая… красивая. – Потом снова повернулся к огоньку. – Но мне сказали, что ты умерла…

Та рассмеялась – легко, переливчато:

– Грехи не умирают, папа.

Твила сделала шажок вперед и почувствовала на плече руку мастера.

– Осторожнее, Твила. Не подходи ближе.

Она нетерпеливо повела плечом, сбрасывая его ладонь и не отрывая завороженного взгляда от воды.

– Где ты, папа?

– Я здесь, милая…

– И я, я тоже рядом, – прошептала Твила.

– Я тебя не вижу, папа… Мне так холодно и страшно, обними меня, папочка!

Твила подалась вперед, но тут Левкротта быстро шагнул в воду, не видя ничего вокруг:

– Я иду, милая…

Девочка стояла, протягивая к нему ручки с дымчатыми пальчиками, и ждала.

Твила бросилась следом, однако мастер удержал ее. Она всеми силами пыталась вырваться:

– Пустите меня, пустите! Разве вы не слышите?! Ей холодно, моей девочке холодно!

Левкротта меж тем шагал вперед, и вода поднималась все выше – сперва достигла щиколоток, потом колен, еще чуть-чуть – и доберется до пояса. Со стороны казалось, что он не погружается в нее, а попросту исчезает. В какой-то момент он запнулся и с удивлением перевел взгляд вниз. Попытался вытащить ногу – не получилось. Дернулся было к берегу, однако вода и на дюйм не пустила обратно. Левкротта обернулся к Твиле, и в его нахмуренном лице отразилась борьба. Но тут девочка снова его позвала. Секундное колебание, а потом его лицо разгладилось, и он продолжил путь, свернуть с которого уже не мог. И вот, когда вода добралась до груди, а от огонька его отделяла лишь пара шагов, на губах девочки расцвела улыбка:

– Теперь я тебя вижу, папа.

Она перевела взгляд выше, на Твилу, и напоследок одарила улыбкой и ее. В ту же секунду руки Левкротты коснулись лучистых пальчиков, и мир снова вспыхнул ослепительно-зеленым и погас. Ночь вернулась.

– Нет, погоди, не уходи! Пожалуйста, побудь еще чуть-чуть! – Твила резко дернулась, высвобождаясь, и бросилась к болоту. Но там уже было пусто – Левкротта исчез, а над водой остался лишь огонек. Он мигнул и отправился в обратный путь на другой берег.

Твила протянула руки, рыдая:

– Нет, не уходи…

И шагнула вперед, одновременно почувствовав, как сзади ее обхватили руки мастера.

Они оба шагнули в болото.

Твила не знала, что это, однако там точно была не вода. Время не остановилось, нет – оно исчезло как понятие. Казалось, она тонет, хотя при этом прекрасно сознавала, что стоит на месте, а ноги даже не мокрые… они грязные, грязные до самых костей, ибо она увидела все и сразу: то, о чем люди не говорят вслух, но из-за чего носят в душе частичку болота. Теперь она знала…

«…что в самом начале людей на свете было так мало, что все они жили в одной деревне. И были они люди богобоязненные, и когда приходило время кому-то из них умирать, уйти они хотели очистившимися. И тогда остальные жители шли в дом, где жила маленькая девочка, красивая, как фарфоровая кукла. Глаза у нее были испуганные, а волосы пепельные. Она не хотела идти с ними, но они сажали ее на стул и несли всей деревней в дом уходящего. Там она склонялась к его губам и выслушивала все то, чего он стыдился и что не хотел брать с собой туда. А потом девочка принимала его грехи на себя. И так повторялось из раза в раз, из года в год, снова и снова, до того дня, когда она почувствовала, что больше не может вмещать чужую грязь, и не сбежала из единственной на свете деревни. Она бежала и бежала, пока не упала без сил, и все, что в ней накопилось, начало выплескиваться, и исторгалось до тех пор, пока на этом месте не образовалось болото. И было оно до того грязным, что даже луна боялась глядеться в него. А девочка та поселилась рядом. Шли годы, и она стала девушкой, а потом женщиной, а потом перестала кем-то быть, сделавшись лишь Хранительницей, посредником.

К тому времени людей на земле стало больше, и деревень прибавилось. Появились города. Вот только людская природа не изменилась. И всякий раз, натворив что-то, они слышали зов и приходили в это место. Однако им больше не нужно было рассказывать, она и так знала все про каждого из них. И вбирала грех в себя, и