что не сумею его оправдать, ибо своей репутацией я в основном обязан подражанием Сократу. Чем дольше я размышляю, тем более склоняюсь к мысли, что пробным камнем является эпистемологический вопрос. Откуда мы знаем то, что знаем, — и что именно мы знаем? Подобные сомнения обычно рождают новые познания. Хотя я вовсе не уверен, что познание схоже с мудростью.

Тем не менее я попытаюсь по возможности определенно ответить на Ваши вопросы, пусть даже настоящим ответом для человека может быть лишь найденный им самим ответ. Прошу Вас только помнить о том, что перед Вами соображения человека, давно удалившегося от современной жизни. Такое удаление, наверное, открывает взгляду перспективу, но гляжу-то я из бывшей реальности, ныне уже всем чужой: я гляжу на мир человеческой деятельности из мира соленой воды, рябиновых деревьев и бескрайних зимних ночей. И практические детали Вам, без сомнения, известны гораздо лучше, чем мне.

Итак, во-первых, я не советую Вам посвящать свою жизнь философии или фундаментальным научным исследованиям. „Порвалась дней связующая нить“[170], и Вам ничего не осталось, кроме бесплодного повторения того, что сказали или сделали до Вас другие. Мое суждение опирается не на мистические представления Шпенглера об упадке цивилизации, а на вполне трезвое замечание Донна о том, что „нет человека, который был бы как остров“. Как бы ни были Вы талантливы, Вы не сможете работать в одиночку; без творческой атмосферы, без плодотворного общения со столь же увлеченными, как Вы, коллегами, никакая оригинальность невозможна. Биологический потенциал человечества не изменился со времен Перикла или Ренессанса, о чем убедительно свидетельствует генетическая статистика. Но степень реализации этого потенциала и даже основные формы его выражения сильно зависят от социальных условий. Надеюсь, Вы не сочтете меня старым брюзгой, если я скажу, что нынешний век так же бессодержателен, как Рим времен Коммода. Тут уж ничего не поделаешь.

И во-вторых: Вы спрашиваете, можно ли как-то изменить положение вещей. Откровенно говоря, я никогда в это не верил. Теоретические способы, наверное, существуют, как, например, теоретически возможно превратить зиму в лето, ускорив вращение планеты по орбите. Мешают лишь практические ограничения. Но бороться с ними — все равно что смертному человеку пытаться победить всесильную судьбу.

Вы, наверное, считаете, что сам я, вопреки своим советам, активно занимался политикой и основал движение конституционалистов. Весьма распространенное заблуждение. Я не имею к этому никакого отношения и даже ни разу не встречался с Лэрдом. (Он для меня фигура загадочная: возник внезапно, неизвестно откуда — похоже, он был уроженец Нижнего уровня и самоучка — и через десять лет так же внезапно сгинул неизвестно куда. Может, его убили?) Он был моим увлеченным и понимающим читателем, но не сделал ни единой попытки личного контакта. Его феноменальный взлет начался после разгрома Северо-Американского восстания и окончательного крушения надежд американцев на создание независимого государства. Побежденная социально-экономически-этническая группа пошла за лидером, который четко сформулировал ее неясные идеи и чаяния и предложил ей практические принципы для повседневной жизни. На самом деле эти принципы сводятся в основном к традиционным добродетелям, таким, как терпение, мужество, трудолюбие и усердие, приправленным долей научного рационализма, но если они помогли людям вновь поверить в себя, то Лэрд оказал мне честь, цитируя мои работы.

Однако, на мой взгляд, у его последователей нет будущего. Слишком быстро катится общество к упадку. К тому же, я слышал, правители решили запретить конституционализм как движение, угрожающее нынешнему порядку. И сделали это с умом, под предлогом введения бесплатного образования, что даст им возможность полностью оболванить следующее поколение. Меня утешает лишь эгоистическая мысль о том, что мой бедный край вряд ли удостоят открытием общеобразовательной школы.

Если мы не можем переделать общество, то можем ли мы спасти самих себя? Способ есть. Как сказали бы американские первопоселенцы: „Убраться ко всем чертям!“ Монашеские ордены послеримской Европы, феодальной Индии, Китая и Японии служили именно этой цели. И я замечаю, что их современные аналоги становятся все более заметны в последние десятилетия. Я и сам принял такое решение, хотя предпочел быть анахоретом, а не послушником. Мне горько давать Вам такой совет, Сабуро, но другого пути для Вас я не вижу.

Когда-то существовал и другой путь: так, например, христиане в буквальном смысле покидали Град Обреченный. Американская история изобилует подобными примерами — тут Вам и пуритане, и квакеры, и католики, и мормоны. А в наше время звезды — это новая и еще более великолепная Америка.

Но, боюсь, нынешний век не годится для массового исхода. Недовольные жизнью пионеры, которых я упоминал, покидали цивилизацию сильную и энергичную, стремившуюся к экспансии. Для умирающей цивилизации не характерно экспортировать своих радикалов. Да и сами радикалы не жаждут уезжать. Я лично был бы счастлив провести последние дни жизни на новой планете по имени Рустам, какие бы крепкие корни ни привязывали меня к Земле, но кто отправится со мной туда?

Поэтому, Сабуро, нам остается лишь набраться терпения и ждать, пока…»

Рука Анкера упала с клавиатуры. Боль, пронзившая грудь, казалось, вспорола ее ножом.

Он встал кое-как, хватаясь за воздух. Вернее, встало его тело. Сознание вдруг отделилось, понимая, что ему осталась, наверное, одна минута, чтобы взглянуть вниз на фьорд и вверх — на небо. И он сказал себе, с какой-то странной благодарной радостью, слова пророчества трехтысячелетней давности: Одиссей, смерть придет к тебе из моря, смерть в самом нежном обличье.

Глава 4

Все знали, что Ян Свобода порвал со своим отцом-Советником. Но никаких приказов об аресте непокорного сына, ни даже о гонениях на него никто не издавал, так что путь к примирению не был отрезан. А примирение фактически, если не официально, означало обретение молодым гражданином, статуса Блюстителя. Поэтому с ним предпочитали не ссориться.

И по той же причине Ян Свобода не был уверен, обязан ли он своей карьерой самому себе или же какому-то дальновидному лизоблюду из офиса Океанических полезных ископаемых. За редким исключением он и в друзьях-то своих не был уверен. А попытки выяснить отношения или неожиданные вопросы в лоб ни к чему не приводили. Абсолютно ни к чему. И он ожесточился.

Отцовский декрет об образовании вдохновил Яна на такую филиппику, что глаза его соратников-конституционалистов зажглись завистью. Они и сами бы не прочь разразиться подобной тирадой, но они не были сыновьями Советников. Их официальную петицию правительство отвергло, и они порешили смириться с неизбежным,