Выражение «смешение категорий» имеет излишне интеллектуальный оттенок. На практике ему соответствует «смешение ценностей»[66]. Как теоретики, так и критики нередко пытаются перевести собственно эстетическое к категории опыта иного типа. Наиболее распространенная форма такой ошибки – это предполагать, что художник начинает с материала, уже обладающего известным статусом, например, с материала морального, философского, исторического или какого-то другого, а потом переводит его в более приемлемый вид, сдабривая эмоциями и подслащивая воображением. Произведение искусства рассматривается в этом случае так, словно бы оно было переизданием ценностей, уже имеющих хождение в иных областях опыта.

Нет сомнений, к примеру, в том, что религиозные ценности оказали едва ли не наиболее существенное влияние на искусство. Долгое время в европейской истории еврейские и христианские сказания составляли основной материал для любых искусств. Но сам по себе этот факт ничего не говорит нам о собственно эстетических ценностях. Византийская, русская, готическая и ранняя итальянская живопись вся в равной мере является религиозной. Однако в эстетическом плане у каждой свои качества. Несомненно, разные формы связаны с разницей в религиозном мышлении и практике. Однако в эстетическом отношении влияние мозаичной формы – более важный момент. Вопрос, рассматриваемый здесь, – это различие между материалом и предметом, не раз упоминавшееся нами. Медиум и эффект – важные предметы. По этой причине более поздние произведения искусства, не имеющие религиозного содержания, могут оказывать глубокое религиозное воздействие. Мне представляется, что величественное искусство «Потерянного рая» будет признаваться больше, а не меньше, да и сама поэма будет читаться чаще, когда отвержение сюжетов протестантской теологии, в ней отраженных, сменится безразличием и забвением. Из этого мнения не следует, что форма не зависит от материи. Из него следует, что художественное содержание не совпадает с темой – точно так же, как форма «Старого моряка» не совпадает с историей, являющейся его темой. Мизансцена драматического действия великих сил, изображенных у Мильтона, не обязательно должна в эстетическом плане приводить современного читателя в смущение, как и мизансцена «Илиады». Существует глубинное различие между, с одной стороны, оболочкой произведения искусства, интеллектуальным носителем, благодаря которому художник воспринимает свой предмет и передает его своей непосредственной аудитории, и, с другой, формой и материей этого произведения.

Прямое влияние науки на художественные ценности еще менее значительно, чем религии. Только очень смелый критик мог бы утверждать, что на художественные ценности произведений Данте или Мильтона повлияла космогония, сегодня лишившаяся своего научного основания. Что касается будущего, я думаю, верно сказал Вордсворт:

…если труды людей науки когда-либо произведут прямо или косвенно материальную революцию в нашем состоянии и во впечатлениях, обычно у нас возникающих, поэт не останется без дела… он будет рядом, привнося ощущение в гущу объектов самой науки. Абстрактные открытия химика, ботаника, минеролога окажутся такими же истинными объектами искусства поэта, как и любые другие, если только вообще настанет время, когда такие вещи станут привычными, а отношения, в которых они созерцаются адептами этих наук, станут очевидным и ощутимым материалом для нас как существ наслаждающихся и страдающих.

Но поэзия не станет из-за этого популяризацией науки, а характерные для нее ценности не совпадут с научными.

Некоторые критики путают эстетические ценности с философскими, особенно с теми, что были предложены философами-моралистами. Например, Т. С. Элиот говорит, что «вернейшая философия – лучший материал для величайшего поэта», подразумевая тем самым, что поэт занят оживлением философского содержания за счет его пополнения чувственными и эмоциональными качествами. Вопрос, однако, в том, что именно представляет собой «вернейшая философия». Впрочем, критики, принадлежащие этой школе, располагают вполне определенными, если не сказать догматичными, убеждениями на этот счет. Не имея никакого специального образования в области философской мысли, они готовы выносить суждения ex cathedra, поскольку привержены определенной концепции отношения человека к универсуму, которая получила развитие в одну из прошлых эпох. Ее восстановление они считают главным фактором искупления общества, погрязшего сегодня во зле. По сути, их критика представляет собой нравственные рецепты. Так как у великих поэтов разная философия, то, если принять точку зрения этих критиков, получится, что, если мы одобряем философию Данте, значит, должны осудить поэзию Мильтона, а если мы согласны с Лукрецием, значит, должны признать поэзию и Данте, и Мильтона безусловно ущербной. А куда деть, если судить меркой такой философии, Гете? Но ведь это и есть наши великие «философские» поэты.

В конечном счете любое смешение ценностей проистекает из одного и того же источника, а именно из пренебрежения внутренним значением медиума. Применение определенного медиума, то есть особого языка, обладающего собственными характеристиками, – это источник всякого искусства, философского, научного, технологического и эстетического. Искусства науки, политики, истории, живописи и поэзии – все они в конечном счете обладают одним и тем же материалом, который слагается из взаимодействия живого существа с его окружением. Они различаются медиумами, передающими и выражающими этот материал опыта, а не материалом как таковым. Каждое искусство преображает определенную фазу сырого материала опыта в новые объекты сообразно цели, и каждая цель может быть выполнена только при помощи определенного медиума. Наука использует медиум, подходящий для контроля и предсказания, увеличения власти, и она сама является определенным искусством[67]. В определенных обстоятельствах ее материя также может быть эстетической. Поскольку цель эстетического искусства состоит в укреплении непосредственного опыта как такового, оно использует медиум, подходящий для этой цели. Необходимое для критика оснащение состоит, следовательно, в первую очередь в опыте, а во-вторую в выявлении его составных частей в плане использованного медиума. Недостаточность в том или ином из этих двух отношений неизбежно ведет к смешению ценностей. Рассматривать поэзию так, словно бы ее специфический материал был философией, пусть даже философией «верной», – все равно что предполагать, будто материалом литературы является грамматика.

Конечно, художник может иметь какую-то философию, и эта философия способна влиять на его художественное произведение. Писатель, поскольку он пользуется медиумом слов, уже являющихся продуктом социального искусства, а потому уже наполненных моральными смыслами, подвержен влиянию философии в большей степени, чем художники, работающие с пластическим медиумом. Сантаяна – поэт, но также философ и критик. Более того, он определил критерий, используемый им в критике, а критерий – это как раз то, что большинство критиков никак не формулируют и, похоже, просто не осознают. Он говорит о Шекспире, что «от него ускользает космос. Он, похоже, не ощущает потребности в ограничении этой идеи той или иной рамкой. Он изображает человеческую жизнь во всем ее богатстве и разнообразии, однако оставляет эту жизнь без контекста, а