Невозможно удержать человека, у которого есть цель, как невозможно удержать айсберг, влекомый подводным течением. Он без сожалений принял у хозяина фабрики расчёт и, провожаемый прочувствованными речами мастеров и инженеров, в которых зависть угадывалась ещё явственнее, чем аммиак в окружающем воздухе, отправился прочь, в свою новую жизнь. Не подозревая, что кроме надежд, чаяний и чека с внушительным выходным пособием тащит на своей изношенной, скрипящей как старый вал, спине, груз, о котором не подозревает — Проклятье Медноликого.

Он снял дом в северной оконечности Миддлдэка, просторный и ладный, обставил его на свой вкус, завёл библиотеку, повара и мальчишку для поручений. Он ел хлеб без угольной пыли и пил воду столь прозрачную, что поначалу даже делалось жутковато — казалось, что он пьёт сжиженный кристально чистый воздух…

Именно тут судьба, тащившая его сорок лет по гремящему конвейеру жизни, то промораживая до кости, то ошпаривая кипятком, нанесла ему первый удар. Он вдруг с ужасом ощутил, что жизнь, которую он рисовал себе, ёжась от холода в ночном цеху, жизнь, которую воображал в мелочах, очищая залитые гваяколовой смолой кровоточащие мозоли, оказалось не совсем такой, как ему представлялось.

Воздух Миддлдэка отчего-то казался ему жидким и кислым, как противная аптечная микстура, а вовсе не упоительным и чистым. Свежий пшеничный хлеб из муки первого сорта, огрызки которого он прежде видел разве что на директорском столе, был далеко не таким вкусным, как та рыхлая и комковатая целлюлозная смесь, из которой фабричная пекарня пекла свои буханки, в придачу от него он постоянно мучился несварением. Даже сон не мог утешить его — выглядевшая огромной после привычной ему каморки спальня оказалась неуютной, словно продуваемая всеми ветрами пещера, а стоило ему, проворочавшись полночи, заснуть на своём проклятом и неудобном прокрустовом ложе, как он тут же просыпался, лязгая зубами, в холодном поту — ему снилось, что он пропустил фабричный гудок.

В скором времени он стал чувствовать себя так скверно, будто не находится на заслуженном годами рабского труда отдыхе, а работает, как проклятый, в три полных смены. Он стал сделался нервным, вечно утомлённым и апатичным — тишина Миддлдэка, не нарушаемая дыханием фабрик, казалась ему изматывающей, как минуты затишья для солдат на передовой. Люди, его населяющие — сонными мухами и болванами. В собственном доме на него накатывали приступы удушья, но стоило ему выйти наружу, как его уже гнал внутрь внезапно открывшийся ужас перед пустыми пространствами, незнакомый ему прежде, когда он со всех сторон был стиснут людьми и механизмами.

Проклятье Медноликого. Он узнал, что оно означает. Узнал, лишь вырвавшись из той кипящей ямы, что именуется Коппертауном.

Против этого проклятья оказались бессильны амулеты, оно висело на его горле, обвив стальными цепями и неумолимо клоня голову к земле — как в те времена, когда он тащил на сорванной спине очередной мешок песка. Он обнаружил целую прорву свободного времени, но, удивительное дело, ни одно занятие не казалось ему и вполовину таким интересным, каким он воображал его прежде, с трудом вырывая несколько часов на сон. К выпивке он был равнодушен, а бесчисленное множество рабочих травм и изношенный в юности организм не благоволили спорту. Привыкнув быть номенклатурной деталью в сложном устройстве фабричного организма, где все отношения между рабочими и инженерами строятся по веками отработанным схемам, таким же незыблемым, как утверждённые графики технологического процесса, он нашёл, что неуютно ощущает себя в любой компании и зачастую мучается чужим обществом. Художественной литературы он, воспитанный на пособиях и чертежах, не любил и не понимал, а любоваться полотнами мешало отсутствие вкуса и слезящиеся, едва видящие, глаза.

Спасшийся из Коппертауна, этот счастливчик день ото дня хирел и бледнел, подтачиваемый бессонницей и бездельем. Он должен был быть счастлив и сознавал это, однако слишком поздно понял корень проблемы — он просто-напросто не умел быть счастливым. Не успел научиться этому, прозябая в холодных цехах и дыша ядовитыми испарениями. А потом оказалось уже поздно учиться.

Он попытался переиграть розданные ему судьбой карты. Отравленный Проклятьем Медноликого, он вынужден был вернуться туда, откуда всю жизнь мечтал сбежать — в чадящую и изрыгающую пламя громаду Коппертауна. И обнаружил, что всё тщетно, проклятье и тут оказалось впереди него.

Креозотная фабрика, ставшая ему нелюбимым, но всё-таки домом, быстро свыклась с его отсутствием, как свыкалась с любым убытком человеческого ресурса, неизбежным после чисток, сокращений или аварий. На его месте уже работал новый человек, легко занявший оставленную им нишу в производственной цепочке, такой же бедолага с бледным от недосыпания лицом, покрытым алыми пятнами незаживающих ожогов, надеющийся преданной службой в скором времени скопить достаточно денег, чтоб навсегда покинуть Коппертаун.

Он попытался устроиться с понижением, инженером третьей категории или даже второй. Его не приняли — за те несколько лет, что он потерял, пытаясь найти себя в новом мире, неостановимый технологический процесс сделал бесполезным весь накопленный им за жизнь опыт — креозот теперь гнали не из гваяколовой смолы, а из букового дёгтя, это удешевляло производство. Отчаявшись, он даже изъявил желание устроиться цеховым мастером, но и тут не добился успеха — инженеры и управляющие поглядывали на него с явственным презрением, не то подозревая его в работе на конкурентов, не то осуждая за непонятный им выбор.

Теперь он был чужим здесь. В нём, истёртом зубчатыми шестернями фабрики и не единожды переломанном её стальными суставами, видели уже не заслуженного инженера, а мающегося от безделья и праздности джентльмена из Миддлдэка. Он даже попытался устроиться подмастерьем, но без всякого успеха — подорванное здоровье сделало его бесполезным даже для самого простого труда, с которым справлялись неграмотные мальчишки. На других фабриках его попросту подняли на смех — он не годился даже в раздатчики баланды или полотёры.

Проклятье Медноликого. Ему не нужны ритуалы, оно не оставляет следов на смуглой от въевшейся золы коже, если не считать пятен от ожогов. Но оно живёт в душе каждого человека, имевшего несчастье родиться в Коппертауне, живёт столько, сколько отпущено Левиафаном ему самому. Есть вещи, которые не в силах извлечь ни ритуалы самого самоуверенного жрец, ни ланцет мирового светила хирургической медицины.

Человек, о котором рассказывал Скар Торвардсон, всё-таки нашёл способ избавиться от своего. Пробравшись на фабрику тёмной ночью и обойдя всех сторожей, он бросился в чан с раскалённым креозотом. Мучительная, страшная смерть. Но рабочие ночной смены, вытаскивавшие его шипящее тело из чана, клялись, что пока на его лице оставалась плоть, он продолжал улыбаться…

У Лэйда были серьёзные сомнения на счёт достоверности этой