Times напечатала редкий для этого издания некролог, посвященный не человеку. В нем было сказано, что тысячемильное погребальное шествие Талекуа «похоже не просто на проявление скорби. Оно похоже на обвинение»[341]. Это обвинение в том, что продолжающееся уничтожение популяций дикого лосося – из-за хищнического вылова, работы рыборазводных хозяйств, вызывающих распространение паразитарных заболеваний, строительства плотин, вырубки лесов, загрязнения рек – все чаще становится причиной того, что косатки голодают, а их детеныши умирают. Так что шимпанзе – не единственные, чье существование становится с каждым годом все тяжелее.

Кети таскает с собой умершего детеныша уже 10 дней; одна самка шимпанзе из Западной Африки не расставалась с трупиком своего малыша 27 дней[342].

Когда меня спрашивают, есть ли у животных «представление о смерти», я спрашиваю в ответ: а есть ли такое представление у людей? Человеческие воззрения на смерть многочисленны и разнообразны. Одни люди считают, что, умирая, мы просто перестаем существовать. Многие верят, что после смерти воссоединятся с теми, кого любили на своем земном пути. Большинство хранят веру в некую вечную жизнь, представляя ее себе либо как колесо кармических перерождений, либо как вечные муки в аду и т. д. Инки считали своего императора бессмертным и обращались с его мумией так, словно он и не умирал[343]. Мигель де Эстете, сопровождавший конкистадора Писарро, описывал мертвых императоров инков как «восседающих на тронах в окружении прислужников – юношей и женщин с опахалами в руках, которые оказывали покойным властителям такие же почести, словно они были живыми». Разговаривали эти мумии через медиумов, раздавая советы и приказания. Все их богатство по-прежнему принадлежало им; ничто из него не переходило наследникам, и никто другой не смел занимать их дворцы. Это становилось непосильной ношей для экономики инков и нередко порождало политические распри. Но такой обычай, признаем сразу, крайний случай. Как правило, люди хорошо понимают разницу между живым и мертвым, однако «представления о смерти» у них, пожалуй, нет. У людей таких представлений множество.

«В какой-то степени шимпанзе понимают, что такое смерть, – замечает Кэт. – Они ведь убивают обезьян. А случается – и других шимпанзе. Значит, они должны знать, что такое смерть».

И похоже, что они действительно это знают. Иногда они сами становятся причиной чьей-то гибели; иногда они становятся свидетелями несчастных случаев со смертельным исходом и явно сознают, что происходит. Если какой-нибудь шимпанзе разбивается насмерть, упав с высокого дерева, другие собираются вокруг, смотрят на погибшего с выражением, похожим на испуг, и обнимают друг друга[344].

С этим близко связан и другой вопрос: могут ли представители животного мира, скажем шимпанзе Кети или косатка Талекуа, «горевать» об умерших? Говоря о человеческой скорби, Кэт подчеркивает существенную разницу в реакциях на горестные события: «И мне, и тебе присуще принятое в Западном мире восприятие того, как выглядит скорбь». Даже проявление горя зависит от культурной среды. «Не раз случалось, что кто-нибудь из наших ассистентов приходил утром, и мы работали вместе весь день, а потом я вдруг узнавала, что накануне ночью у него умер ребенок». Детская смертность среди местного населения действительно очень высока. Но потерять способность трудиться, выпасть из нормальной жизни на целые дни, а то и недели из-за того, что мы охвачены скорбью, – «только мы можем позволить себе такую роскошь». Здесь, в сельских районах Уганды, внешние проявления скорби отличаются от бурных эмоций, которые принято демонстрировать в западной культуре. «Но ведь они действительно потеряли любимое существо», – подчеркивает Кэт. Во многих культурах родители даже не дают ребенку имени, пока ему не исполнится три или четыре года. Для них потеря окажется тяжелее, если умрет ребенок, у которого уже есть имя. «Когда у нас тут рождается новый детеныш шимпанзе, – прибавляет Кэт, – наше первое побуждение: „А давайте его как-нибудь назовем“. Но местные ассистенты идут на это с крайней неохотой, пока детеныш не проживет хотя бы пару лет. С их точки зрения, наречение именем меняет отношение к ребенку».

Когда шимпанзе теряют мать или подросшего детеныша, они горюют. «В чем-то это проявляется так же, как и у людей, – замечает Кэт. – Их тянет к одиночеству. Они молча держатся в стороне от остальных. Не принимают участия в социальной деятельности. Сидят, уставившись в землю. С меньшей охотой едят, теряют вес. Могут проспать день или два напролет, и вид у них все время апатичный, подавленный». Ученые, которые занимались этим вопросом, написали: «То, что шимпанзе хорошо осведомлены о том, что такое смерть, до сих пор сильно недооценивалось»[345]. Ну а что, скажите на милость, не недооценивалось нами из того, что не касалось нас самих?

Когда в 2001 году одна взрослая самка по имени Руда из сообщества Сонсо умирала, ее окружали около двух дюжин шимпанзе[346]. В дневниковых записях о том дне не раз упоминается, что обезьяны издавали «необычные звуки». Самец, занимавший в то время высший ранг в иерархии, Дуэйн, «выглядел очень испуганным» и опасливо держался на расстоянии. Другие подходили ближе, а потом отбегали. Один самец толкнул Руду, «чтобы посмотреть, не встанет ли она… но тщетно». В какой-то момент все шимпанзе ушли, кроме Боба и Рейчел – детей Руды. Бобу в то время было 11, а малышке Рейчел только-только исполнилось четыре годика. Когда они смотрели на свою умирающую мать, читаю я дальше в записях, «Боб громко протяжно кричал, что я назвала бы „плачем“». Затем в течение 20 минут оба издавали странные выкрики. «Нам всем стало очень грустно, когда они начали вот так кричать», – говорится в дневнике. Ночью Руда умерла. После этого Боб все время держался рядом с сестрой. Оба они выжили. Некоторое время спустя кто-то из исследователей увидел их и записал: «Боб и Рейчел – осиротевшие подросток и совсем малышка – бродили одни. Но выглядели неплохо».

Кети с мертвым детенышем на руках представляет совсем уж печальное зрелище. Трупик сильно усох, ножки превратились в похожие на весла палочки со ступнями-лопастями на концах. Возможно, у Кети оказался слишком высокий уровень гормонов, управляющих материнским поведением. Или же она действительно так сильно горюет, что никак не может успокоиться. Нам неприятно говорить, что у охваченных горем людей нарушен гормональный фон или что они недостаточно понимают, что такое смерть, но нередко по отношению к человеческой скорби это так и есть. С той же неохотой мы можем признать, что Кети испытывает горе, но и это очень похоже на правду.

Молодые самки шимпанзе иногда по нескольку часов таскают с собой короткий толстый обрубок дерева, прижимая его к себе. Причем, как правило, обращаются они