— Я вот думаю, — сказал Авенир Евстигнеевич, — что все такие условности, как величавый вид вашего кабинета, как раз и есть та обстановка, которая сдавливает наш разум…

Нарком провел рукой по кудрявым волосам.

— Видишь, товарищ Крученых, величавый вид вещей придает то, чего недостает самому человеку. Я войду в толпу людей, никто не скажет, что я нарком, когда сольюсь я с этой толпой. Я должен чем-то себя выявить, чтобы быть выделенным. Я должен стать оратором, чтобы увлечь толпу словами. Здесь же, когда слов должно быть меньше всего, обстановка должна помочь мне: пусть каждый, побывавший в этом кабинете, почувствует, что сидит он у наркома. И вот, когда величавая обстановка произведет свое давление на присутствующего, то сам нарком станет для него проще и доступнее: он же человек, нарком. Нарком не может быть сдавлен обстановкой: свой кабинет он видит каждый день, и он для него является простой комнатой, в которой, кажется, он прожил много лет.

— А я, товарищ нарком, — съехидничал Авенир Евстигнеевич, — не знал, что кабинет является средством давления на психику.

Нарком усмехнулся и погрозил пальцем:

— Крученых! Я полагаю, что мы с тобой люди, приспособленные ко всяким обстоятельствам: ныне мы можем жить в хороминах, завтра — в подвалах. Дело касается не личностей: эффектность — неизбежная потребность людей. Мы полагаем построить величавые дворцы. Мы не будем рабами вещей, а сами вещи станут усладой нашей жизни. Однако я тоже хорош: на какие темы загнул разговор. Выкладывай-ка, о чем хотел ты сказать.

Двадцать минут говорил Авенир Евстигнеевич, а нарком, постукивая ручкой по столу, слушал. Было видно, что рассказ Авенира Евстигнеевича его увлекал, ибо входившим секретарям он подавал однообразный знак рукой, после чего они удалялись.

Когда Авенир Евстигнеевич закончил рассказ, нарком минуты две молчал, как бы собираясь с мыслями.

— Я, возглавляющий орган, не знал о том, что ты мне рассказал. Сейчас иди и работай. Дай мне краткий конспект твоих предложений, а там мы посмотрим.

Авенир Евстигнеевич вышел. Он уже знал, что это была последняя инстанция.

Через долгие два месяца соответствующими органами было вынесено решение:

«Центроколмасс», как излишнюю надстройку, расформировать: присвоенные им торговые функции передать Центросоюзу. Его «низовые звенья» передать органам сельскохозяйственной кооперации, комитетам взаимопомощи и колхозам».

Произведение закончено. Добродетель как будто должна восторжествовать. Но у жизни нет законченных сюжетов. Жизнь продолжается и создает новые сюжеты и фабулы. Индивидуумы являются только точками на полотне общественной жизни и обстановки: видоизменяется обстановка, и к новой обстановке приспосабливаются люди.

Что же случилось с героями моего произведения? «Центроколмасс» ликвидирован. Обстановка работы как будто изменилась. Но ведь люди имеют способность приспосабливаться к новой обстановке!

Родион Степанович Бурдаков остался во главе ликвидационной комиссии «Центроколмасса» и с аппаратом в триста человек уже два года «ликвидирует» свое учреждение. Структура ликвидкома уподоблена бывшему аппарату «Центроколмасса» и имеет аналогичную схему, связывающую отделы линиями и пунктиром. Втайне Родион Степанович весьма сожалеет, что царизм «ликвидирован» революционным путем.

«Создать бы комиссию по ликвидации старого режима — она по крайней мере бы годов сто работала, — думал он. — И революции тогда бы не понадобилось. И была бы возможность убежденным монархистам работать в органах этой комиссии».

Он сознательно задерживает «ликвидацию», надеясь, что правительство исправит допущенную ошибку — восстановит «Центроколмасс» во всесоюзном масштабе.

Второй мой герой — Петр Иванович Шамшин — пошел по торговой стезе, организовав артель безработных. Наконец-то его мечта осуществилась: торговое предприятие именуется «Пролетарским подспорьем».

Ничего особенного не случилось и с Егором Петровичем Бричкиным. Он живет в деревне, снова отрастил бороду. Правда, с восстановлением бороды он не восстановил раз навсегда утраченной силы, однако удостоверения, свидетельствующие о его прошлом, не раз помогали ему: на днях он привлекался по сто седьмой статье, грозившей конфискацией его имущества, но бумажки, полученные по службе в «Центроколмассе», смягчили обстоятельства. Теперь он стремится в деревне организовать коллектив — благо обладает центральным организаторским опытом.

Итак, в жизни не бывает законченных сюжетов: меняется обстановка, но не меняется громадное большинство людей: они только изворачиваются.

… А в селе Турчанинове открыта изба-читальня…

Декабрь 1927 г. — май 1928 г.

Комбинат общественного благоустройства

Тихие мотивы многоликой жизни

Но история не возвращается. Жизнь богата тканями, ей никогда не бывают нужны старые платья.

А. ГЕРЦЕН, «Былое и думы»

1. ТЕОРИЯ ПЛАНОМЕРНОСТИ

Прохор Матвеевич Соков замедленным шагом пересекал базарную площадь. Он плотно наступил на булыжник, будто бы пробуя прочность подошв и планомерность оседания собственной избыточной дородности.

Прохор Матвеевич обосновал теорию планомерного хождения по мостовым ради долговременного сохранения обуви. Он утверждал, что фундамент сапога — это подошва, и кто по первоначальности наступает носком обуви, затем оседает на подбор, тот преждевременно стирает прочность кожи.

Чтобы подтвердить теорию по части упрочения подошв, Прохор Матвеевич совершал ежемесячные опыты, скопив для этой цели свыше 25 пар сапог. Показатели опытов констатировали среднюю носимость пары сапог, по его подсчетам, равной 15 годам, и, таким образом, его личная заготовка сапог впрок обеспечивала ему бесперебойную носку на триста семьдесят пять лет.

Прохор Матвеевич хранил сапоги в отдельной комнате, куда проникали солнце и воздух, способствующие регулированию атмосферных влияний на умершие клетки кожевенных тканей. Два раза в неделю он смазывал сапоги чистым дегтем, употребляя в качестве помазка мягкую заячью лапу, не бередящую и не раздражающую юхтовых отшлифовок.

По окончании смазки сапог Прохор Матвеевич открывал окно и садился на дубовый табурет. Он вдыхал через нос густой запах сосны, еловых шишек, а равно и тонкий аромат сока молодой березы. Тогда лицо его расплывалось в улыбку, и Прохор Матвеевич благоволил к людскому разуму, соединившему общий запах лесной природы в едином жидком дегтярном растворе.

Изучая причины быстрого разложения кожи, Прохор Матвеевич постепенно познавал отдельные участки целостного мира. Набивая туркменистанским хлопком носки сапог, он сокрушался о том, что людей, возделывающих хлопковые плантации, обжигает знойное солнце и трясет жгучая тропическая лихорадка. Прохор Матвеевич научился уважать чужой труд и лиц, стаптывающих преждевременно сапожный каблук, закрепленный гвоздями, мысленно отсылал в подземелье, дабы там для производства гвоздей они добывали руду. Но, не имея возможности наказывать чужие пороки, Прохор Матвеевич оказался рачительным за других: уходя в далекие лесные окрестности, он ради бережливости снимал сапоги, нес их за ушко, осторожно наступал босой ногой на мягкую, шелковистую траву. Тогда сердце тревожилось радостью, и от пресыщенности воздуха его мысли уходили к дальним предкам, пленившимся когда-то