Г а л я. Но не писать характеристики тоже нельзя.

М и т я е в. То верно. У нас в седьмом классе есть такой Тишка Воротников. Вечно угрюмый, заспанный какой-то. Из класса в класс ему писали: ленив, неприлежен, неактивен. Мало читает. Бросовый парень, и все тут. И я так же писал. А тут как-то идет по дороге мужик не мужик. С ружьем. Подъезжаю ближе — Тишка Воротников. Куда это на ночь глядя? Да вот-де, Степан Дмитриевич, капкан на волков поставил, иду проверить. И пошел. Один. А места у нас, сами видели, лесные. Вот тебе и неприлежен. С тех пор я начал писать ребятам не характеристики, а маленькие зарисовки. По-моему, такой факт вдумчивому учителю больше расскажет, чем голые слова. Однако в школе надо мной стали посмеиваться, — писатель вроде.

Г а л я. Вы хорошо рассказываете, мне просто понравился ваш Тишка. А это верно, что вас уволили из школы?

М и т я е в. Допустим.

Г а л я. И как же вы?

М и т я е в. Уехать бы надо, да не могу. Старики у меня на руках. Уеду, умрут без меня. А трясти их с места на место — куда уж там. Они здесь век изжили. До школы был трактористом. Теперь у геологов. В наше время разве пропадешь.

Г а л я. Скажите, Степан Дмитриевич, а вас ребята любили?

М и т я е в. Мы ладили с ними — я не в обиде.

Г а л я. А почему вы пьете? Вы же учитель. Народная совесть.

М и т я е в. Вы, Галина Игнатьевна, целый допрос учинили мне.

Г а л я. Мне хочется знать о вас больше. Я интересуюсь жизнью сельских учителей.

М и т я е в. Вы, на мой взгляд, искренний человек, и хочется ответить вам тем же. Выпиваю. Не больше и не меньше других.

Г а л я. Ну зачем вы это? Зачем?

М и т я е в. Да так, знаете, форма веселья. Знать бы только норму. Старики мои рассказывают, что в ихние времена в селе работало две церкви, молодежь устраивала катушки, качели, скачки на лошадях, снежные городки, вечеринки. Без самогонки, само собой, не обходилось. Но тогда кругозор у людей был узок и рюмки узкие. А ведь мы теперь мыслим за всю Сибирь. Размахи-то неохватные, а по широте и веселье. Для старого и малого водка и водка. Я напугал, наверное, вас всеми этими рассказами?

Г а л я. Ни капельки. Зато люди приветливые, щедрые.

М и т я е в. Это есть. По-сибирски опять же.

Г а л я. Я познакомилась с вашими доярками. Чо да почо, а гляжу на них, самой работать хочется.

М и т я е в. Как же мне Дарью Софроновну увидеть?

Г а л я. Вы к ней за деньгами?

М и т я е в. Наоборот, долг принес.

Митяев уходит.

Г а л я. Вера, входи. Он ушел.

Входит  В е р а.

В е р а. Разговор у них какой-то нашелся. Ну, конечно же, слово за слово. Этот заговорит. (Глядится в зеркало.) Вера. Вера. Вот глаза у тебя притухли и морщинки. Курить хоть бы бросить. Даже от рук пахнет.

Г а л я. Верочка, а никак уж нельзя вернуть Степана Дмитриевича в школу?

В е р а. О чем ты с ним говорила?

Г а л я. Он, по-моему, честный человек.

В е р а. Прямой — лучше сказать. Какой-то неудобно прямой. Когда я приехала сюда, он работал в колхозе на тракторе и учился. Я его и знать-то не знала: ватник да кирзачи. А потом кончил педучилище заочно, пришел ко мне в школу, и мы с ним почти в первый же день рассорились. Вот-вот начало учебного года. Веду педсовет. Обсуждаем, как добиться однообразия прически у девочек. Одни предлагают всем косы, другие — короткие прически, третьи еще что-то. Вдруг встает этот Митяев и говорит: надо остричь всех под первый номер, и будет однообразие. И сорвал обсуждение. Так ничего и не решили. И до сих пор не решили. Да после этого и решать как-то неудобно. Или на своем уроке математики вдруг начнет читать стихи. Лермонтова или Маяковского. Когда мне сказали об этом первый раз, я просто не могла поверить. Спрашиваю его самого, думаю, станет отпираться, а он, нимало не смутясь, говорит — читаю. Запретила. Строго-настрого. Проводит открытый урок и — что бы ты думала — начинает его со стихов. И всегда, говорит, буду так. Есть, говорит, дети в классе, которые ненавидят математику и весь свой век будут сторониться ее. Склад ума у них не математический. И слава богу, говорит: нам нужны не только Лобачевские. Пусть-де такие дети через стихи полюбят своего учителя. И наверняка станут думать о его предмете. Ой, что-то, Галя, не то я говорю совсем. Не то. Говорю одно, а в голове путаница и забота. Сильно я, Галка, изменилась за эти годы?

Г а л я. Ты, Вера, изменилась не за годы, а на моих глазах, за последние недели. Чем-то встревожена, то весела, то вспыльчива. И с Иваном Павловичем неровна.

В е р а. Да. Да. Я хочу ему что-то сказать и не могу. Мне все кажется, что он последнее время делает, думает, говорит что-то несогласное с моей душой…

Входит  В е д у н о в.

В е д у н о в. Здравствуйте, сестрицы-голубицы.

Г а л я. Здравствуйте, Иван Павлович.

В е д у н о в. А я, понимаете ли, совсем потерял голову. Ну, просто не знаю, как быть. Вот опять от Пылаева.

В е р а. И что? (Живо.) И как он?

В е д у н о в. Не могу понять этого человека. И боюсь понять. Ну просто фанатик, одержимый своей идеей. Ему кажется, что если он не даст очередной фонтан нефти к зиме, вся экономика страны пойдет прахом. Конечно, мир потрясен энергетическим кризисом, но у нас плановое хозяйство, и мы застрахованы от неожиданностей. По-моему, вся эта пылаевская судорога совсем ни к чему. Понимаете ли, приезжаю сегодня на Пойменский кордон, а они в три бензопилы гуляют по лесу. Да кто так может: валят и вперемежку с грунтом мостят дорогу к Иленьке. Нет, кондовый лес — и в болото.

В е р а. И ты наверняка спорил. Расстраивался.

В е д у н о в. Но неуж согласиться.

В е р а. Ванечка, миленький, да ведь не для себя люди-то стараются, сам только что сказал: большими масштабами мыслит. Тебе вредны отрицательные эмоции.

В е д у н о в. О масштабах не спорю, но рабочие согласились со мной, что неразумно вот так губить лес.

В е р а. Но ты не расстраивайся. Я не люблю, когда ты расстроен. Мне тоже плохо, но давай рассудим спокойно. Конечно, гибнет привычное нам…

В е д у н о в. Вера, ты что-то не так понимаешь. Ведь и Пылаев согласился со мной. Дал слово, что прекратит всякие порубки. Дал слово, а веры у меня не оставил. И неспокойно, тревожно.

В е р а. Я же знаю, Ваня, когда речь идет о деревце, о травке или малой пичужке, ты всегда немножко преувеличиваешь. А ведь человек — хозяин природы и имеет право