Шрифт:
Закладка:
Становилось нестерпимо. Я встал. Скучное, пустое дело было бы отвечать этой особе. Быстрым шагом направился я к выходу. Шпик, думаю, уже снялся со своего дозора.
— Куда? Куда вы бежите? — Ксения вскочила, догнала меня, преградила мне дорогу. — Зачем такая мне от вас обида? Это со мной-то не хотеть даже разговаривать? Это что же ты за принц или черт какой? Из какого это теста вас таких пекут? Не пущу. Возьму и не пущу. А силой уйдешь, сумею достать и привести к покорству. Я ведь такая, обиду не прощаю.
Осторожно я отстранил ее и вышел.
Шпика в вестибюле не было.
На улице был уже вечер. Спустившийся неожиданно туман казался черным от зеленоватого света только что вспыхнувших газовых фонарей.
Но мой деловой день еще не кончен. Мне надо повидать рабочего Ваню Арефьева с завода Жиро, по прозвищу «Золотой». Нас познакомили на собрании, где выступал Жарков. Мы условились с Ваней встретиться через два дня. Он дал мне свой адрес и обещал в назначенный вечер «привлечь» для встречи со мной троих приятелей. Они все четверо посещали Пречистенские курсы, и потому Ваня просил прийти не раньше десяти вечера.
— В пятом году мы были юнцы, но все-таки ходили в пропагандистский кружок низшего типа, кое-какие книжки читали, ну, и, понятное дело, в декабре месяце, во время восстания, не на печке грелись. А потом как-то все четверо самообразованием сильно увлеклись. Я «Две тактики» просто изучил и некоторые места, как стихотворение, наизусть запоминал и запомнил.
Знакомство с Арефьевым было новой для нас связью. Не вижу ничего плохого в том, если я приду к нему раньше условленного дня.
У Вани я оставался всего минуточку. Только подтвердил день и час нашей будущей встречи. Мой приход его обрадовал так, как я и ожидать не мог.
— Ну, значит, заинтересовались, вижу, нами. А то я сказал приятелям: «Приходите, от комитета будет человек». А они за насмешку принимают: «Заливай больше! Мало что обещается, да не всегда исполняется».
Ване Арефьеву года двадцать два, но он ласков и мягок не по летам. И прозвали-то его «Золотой» за ласковость в обращении.
От Вани, что же, домой? Надо бы домой, так я устал. Но должен еще побывать у Бескозыречного, надо поторопить его и Тимофея с делом махаевца.
Бескозыречного не оказалось дома. Авдотья сказала мне шепотком, — хотя остерегаться было некого и шепот нужен был только для выражения важности дела, — что Фрол ушел еще с сумерек.
— Ушли они втроем. Сначала зашел Тимофей… Подожди, потом явился Петя… Пошептались, пошептались и быстро снялись с места. Петя говорит: «Нынче накроем предателя, как он с полковником разговаривает, встречается… » И пошли, значит, в ресторан ночной, где Петруха прислуживает.
Услышав разговор, вышла из-за переборки Лукерья. Она приветливо и грустно улыбнулась:
— Навестить пришли?
Ей захотелось, чтоб заговорили об ее горе.
— Сдала Луша Афоню своего… сдала, — сообщила Авдотья.
— Сапожнику сдала моего сиротинушку… Сапожник-то настоящий кощей… худущий, злющий, лохматый, волосищи мочалкой на лбу подвязаны. Сам говорит с человеком, и сам куда-то в угол смотрит, а не на человека…
— Да ты уж страху-то на себя не нагоняй, Лукерья. Сапожник как сапожник… Все они такие, мастеровщина, хмурые… И вот теперь, Павел Иванович, и не знаю, что ей, Лукерье, присоветовать. В нерешимости она: уехать ли в деревню, раз уж мальчонку определила, или еще здесь остаться, присмотреться, как малому поживется. А и то сказать: чего ж смотреть, везде одно, и хрен, как говорится, редьки не слаще. Может, мальчику-то легче будет, что мамка далеко.
— Пошла я нынче проведать его, — заговорила Лукерья напевно, похоже на поминальные причитания, — как ему там, горемыке, во чужих-то людях маяться, как сердечушку-то его трепетать приходится. Купила я ему ситного полфунта. Сели мы в мастерской в уголок, а он мне шепчет: «Не ходи ты, мамка, ко мне Христа ради, а то надо мной смеются». Вижу, берет он ситный, — купила я ему мягкий, горячий, — откусывает, а кусок у него в горле застревает, вижу, давится мальчонка… печаль его сердце терзает. Не удержалась я и как зальюсь слезами, глядя на него…
— Ох, дура ты, Луша, дура! Только ведь лишнее мученье мальчику от твоих слез, — сказала Авдотья.
— Да что ж, я сама того не понимаю, что ль, Дуняша? Понимаю, да мочи нет…
— Ну и что же Афонька на твои слезы?
— Он, веришь ли, Дуня, посмотрел на меня строго… ну, веришь ли, прямо как его покойник отец. Тот ведь крепок был… Ну, думаю, он сейчас мне объявит: «Возьми, мамка, обратно домой, буду тебе, мамка, служить верой-правдой, во всем слушаться, только возьми отсюда…» Ан нет! «Что ж, говорит, тужить? Тужить, мама, не надо… что сделано, то сделано. А вот как приеду к тебе на будущий год к Святой на побывку в новых яловочных сапогах, так все вы и ахнете! И еще гостинцев привезу! Вот и скажете тогда: ай да Афанасий!» Сказал он это и засмеялся. Засмеялся, а у самого-то, бедняжечки, слезинки на ресничках…
— Герой мальчонка, герой, — сказала Авдотья, вытирая глаза.
— Чистый кремень! — подтвердила Лукерья.
Уходя от них, я на повороте из переулка столкнулся с Бескозыречным. Он возвращался домой.
— Ну, что?
— Плохо, товарищ Павел. Зря прождали. Не явились волки. Либо что почуяли, либо просто так. И то сказать — им какой хочешь ресторан для свиданий выбирай, взяли и перешли в другой… пойди теперь, поймай их. И подумать только — такая подлая измена. Как это так может быть: перекинуться от своих к чужим? Нет на свете хуже этого.
Мне снова так захотелось увидать Клавдию, что я тут же поспешил проститься с Бескозыречным.
— Что такое с вами, товарищ Павел, что так встрепенулись вдруг? — удивился Бескозыречный.
Я ничего не ответил и быстро зашагал прочь. Отойдя немного, оглянулся: Бескозыречный стоял на месте и глядел в мою сторону.
Я шел, а на сердце все нарастала и нарастала радость. Соприкосновение с ненавистным миром еще больше обострило во мне ощущение нашего морального превосходства над врагами.
И как мне не чувствовать себя счастливым, когда на каждом шагу я вижу и убеждаюсь, что преданность революции жива в народе и возрождается с новой силой!
Ликующее чувство большой, осмысленной жизни, полной захватывающей борьбы и
