смотрят гордо, смело? Из каких он, думаю, и чего такая дума на лице? Я ведь большой «приставала»! Не могу я, товарищи, на месте сидеть, не могу работать только среди тех, кто возле меня, в цехе… Люблю потолкаться среди новых, незнакомых, а особенно среди самых, как говорится, серых. Дразнит меня Тимофей: «Неутомимый следопыт, говорит, ты, Степан!..» Ну, позвал я того человека в чайную, заказал пару чаю. Он первым делом говорит: «Платить я буду в доле, всяк за себя, а иначе ни к чему». Разговорились. Он откровенный, оттого, что наболело много на душе у него. Служит при красильной фабрике, чернорабочим, из подсобных по заводскому двору… Их там много, и живут они в особых спальнях за Серпуховской заставой. Вчера был у него на этих спальнях: господи ты боже мой, мы и в Серпухове того не знали, не видали. А ведь Москва! Сердце сжалось у меня. Нищета, нищета ужасная! Люди до того оборванные, прямо не верится — все в лохмотьях; в чем работают, в том и спать ложатся, а многие без белья, на голом теле прямо рваная рухлядь. И сплошь никто ни читать, ни писать не умеет. Ну, чего тут делать? А уж коли я пристал, то не отстану. И что же думаете? Настроение оказалось самое крепкое. И как они хотят услышать настоящее революционное слово! Очень интересуются. И все там накалено. Самая жгучая ненависть к «порядкам». Ну, думаю, вот к таким сунулись бы ликвидаторы с разговором насчет сделочек со Столыпиным, им, этим иудам, здесь рабочие прописали бы по первое число, навертели бы им хвосты!

Потолковали мы там по душам. И они просят: «Очень, товарищ, одолжишь — сведи ты нас с настоящими, которые бы подсказали нам, научили… И чтобы без обмана, без вранья, как нам жить и можно ли сделать, — спорили мы тут меж собой, — можно ли сделать, чтоб еще при нашей жизни или хоть бы нашим детям скорее петлю с шеи сбросить и зажить по-людски, а не так, как мы сейчас живем, вроде скотины… в стойлах и в запряжке с ярмом».

Знаете, Павел, я рассказал Тимофею: «Вот, говорю, Тимоха, тебе бы туда». А он отвечает, что у него самого в подрайоне тоже объявились за последнее время связи с чернорабочими. Так кого же, Павел, дадите на эти спальни за Серпуховской?

— Сам пойду с тобой для начала. А потом посмотрим. Может, ты один справишься, Степан… Конечно, посоветуемся, подскажем тебе, вместе наметим линию. Выходит, значит, что вширь забираем, самые отсталые начинают распрямляться…

Мы условились со Степаном сегодня же с ним встретиться в «технике» — у Ивана Семеновича, в фотографии «Русь», добуду у него какую-нибудь одежонку позасаленнее и отправимся за Серпуховскую заставу.

И сейчас же Степа заторопился: «Делов, делов охапка!» — упорхнул и был таков.

— Знаешь, Клавдюша, меня страшно тянет к этим людям за Серпуховской…

Мы с Клавдией назначили друг другу свидание к концу дня, после моего похода за Серпуховскую заставу, чтобы затем отправиться вместе по новым связям. Она ждала сегодня приезда отца из Петербурга. Иван Матвеевич уехал хлопотать в правительственных кругах о каком-то большом ирригационном начинании.

На улицах становилось все многолюднее. Праздник шумел, нарастая, разливаясь шире и шире.

Навстречу попался «адвокатишка», затараторил с места в карьер:

— Ах, Лука Павлович, Лука Павлович, и везенье же вам, прямо счастье плывет в руки! Знаменитое дело можете сделать с Коноплиными, знакомство через них со всей Москвой приобретете, везде они сейчас вхожи, везде открыты им двери. Ну, и вознаграждение, конечно, положат министерское. Шутка ли сказать: секретарь Валерьяна и Ксении Коноплиных! Уж не будете больше жить в такой комнатушке, как у меня теперь. Хе… хе… хе… Кланяться-то не перестанете тогда таким грешным, аки аз? Знаю, три пальчика будете нам протягивать! А кстати, уж у вас с хозяйкой обговорено?

— Ошибка.

— Как это ошибка? Из собственных сахарных уст Ксении Георгиевны вчера слышал, тотчас же после вашего ухода. Мне уж заказано письмецо деловое вам сочинить на этот предмет. Да и ушли-то вы, говорит хозяйка, по ее поручениям…

— Ошибка.

— Не поверю. Ксения Георгиевна не терпит, чтобы ей перечили. Не захотите, так заставит.

— А скажите, как спалось вам нынче? Никто не беспокоил? — меня подмывало узнать, не было ли обыска в квартире, не донесла ли Ксения.

— Я что-то не понимаю вашего вопроса.

— Ну, как у вас ночь прошла?

Адвокат хитро рассмеялся:

— Плутишкой изволите быть, дражайший Лука Павлович. Кутнули, наверное, с зачинаньицем нового дельца… ночевать-то не соблаговолили явиться, а над нами, грешными, мирно почивавшими в своей постели, подшучиваете. Ну что ж, откровенен буду: завидую! Завидую вам от всей души, но и без злобы… Я бы, например, это чертово адвокатство променял бы на ваше секретарство сию же минуту, потому дорога открывается в самое что ни на есть общество миллионных воротил и заправил… Этак годика через два, глядишь, появится у вас и собственный особнячок, и выезд, а там попадете компаньоном в какое-нибудь тепленькое торгово-промышленное заведение… Да что говорить: дорога, дорога в манящую даль!

Очевидно, Ксения еще не бросила мысли «нанять» меня в свои услужающие и потому, конечно, не торопится доносить. Следовательно, могу без риска зайти и забрать свое «имущество».

Я шагал по направлению к дому, обдумывая предстоящую встречу на спальнях за Серпуховской заставой. И вдруг слышу за собою шаги. Чья-то рука мягко берет меня под локоть.

Оглядываюсь: Клавдия.

— Насилу тебя догнала, Павлуша! Сегодня такой веселый, такой чудесный весенний день! Давай немножко пройдемся, посмотрим на толпу, на детей. Мне так хочется побыть с тобой! Я готова сейчас купить свистульку и свистеть, запустить шар под самое небо, закинуть голову вверх и глядеть, как он поднимается выше, выше и где-то там, под самым солнцем, разрывается, наверное, от восторга! В самом деле, там такой простор, такая голубизна, такая прозрачность… Будь я на месте шара, я бы сделала так же.

— То есть лопнула бы?

— Ну да, от восторга!.. А ты, наверное, сейчас забранишь меня за излишнюю восторженность?

— Ну, разумеется, да еще как!

Мы повернули к Красной площади. Толпа все густела. Звонче становился звенящий гам детских голосов и дребезжание колес по мостовой. Пенье труб, свист, людской смех, говор сливались в одно сплошное, висящее над толпою, переливчатое и прыгающее то вверх, то вниз праздничное пестрое гуденье.

У Исторического музея по скату от Иверских ворот вдоль тротуара неслись мутные потоки, увлекая за собою гремящие жестянки, подпрыгивающие палки и прочую веселую чепуху… Мальчишки вились но