ощутила, что маме больше не нужно следить за каждым моим шагом. Я отпустила ее – чтобы она наконец-то могла упокоиться с миром.

Позже, когда мы с папой сидели в гостиной перед телевизором, я услышала скрип половиц наверху и звук спускаемой в туалете воды.

– Она проснулась, – шепнула я папе, подавшись вперед и прислушиваясь. – Кажется, идет сюда.

Вскоре бабушка, в халате и тапочках, вошла в гостиную. Я сразу обратила внимание, как опухли и покраснели ее глаза.

– Я уже успокоилась, – объявила она.

Мы с папой не знали, что сказать, а она как ни в чем не бывало уселась в кресло-качалку рядом с телевизором и безучастно уставилась на экран – мы смотрели баскетбольный матч. Она раскачивалась взад-вперед, в ее пустом, невидящем взгляде читалась бесконечная усталость.

– Прости, бабушка, – сказала я, не выдержав этого гнетущего молчания. – Наверное, мне не следовало показывать тебе это письмо. Я не была уверена, как лучше…

Она повернулась ко мне:

– Ты поступила правильно, Джиллиан. И спасибо тебе за все. Просто это потрясло меня до глубины души. Вот так.

– Неудивительно, – сказал папа.

Она продолжала медленно раскачиваться.

– Что ж, теперь ты знаешь правду, – добавила я. – Ты уверена, что вынесешь ее?

Она на мгновение задумалась, затем откинула голову на спинку кресла и закрыла глаза.

– Когда я прочитала его письмо, я возненавидела себя за то, что не сумела увидеть правду, не догадалась, какие чувства на самом деле одолевали Людвига в тот день в комнате для допросов.

– Но он и не хотел, чтобы ты это поняла, – заметила я. – И с Ганса взял слово, что он тоже не расскажет тебе это, потому что если бы ты узнала, то отказалась бы лететь.

– Он был прав, – немедленно согласилась бабушка. – Он очень хорошо меня знал. Я бы ни за что не улетела. Какая-то часть меня жалеет, что он не позволил мне самой сделать этот выбор. – Она перестала раскачиваться. – И все же… другая часть меня рада, что он поступил так, как поступил. – Она невидящим взглядом уставилась вдаль. – Но может, мы с Гансом сумели бы спасти его. Может, мы проникли бы в штаб-квартиру гестапо… – Она покачала головой: – И нас обоих убили бы на месте.

– Если бы только Людвига не арестовали… – протянула я. – Союзная армия была уже на подходе. Немцы капитулировали в Париже всего несколько дней спустя.

Она обдумала мои слова и тяжело, печально вздохнула:

– Все эти если бы да кабы кого угодно сведут с ума. Но все в жизни идет своим чередом – прошлое не изменить. Все случилось так, как случилось, – и мы ни черта не можем с этим поделать.

Помрачнев, я опустила взгляд на колени.

– Да, полагаю, такова жизнь. – Я целую минуту не могла заставить себя снова посмотреть ей в глаза. – Что ж, зато теперь ты знаешь правду. Ты не ошиблась в нем, бабушка. Не ошиблась, что полюбила его.

Я отчетливо увидела, что угольки этой любви до сих пор тлели в ее сердце.

– Всю жизнь, – сказала она, – я пыталась его ненавидеть. – Она слегка повернулась, чтобы многозначительно взглянуть на папу. – Но, честно говоря, Эдвард, каждый раз, когда смотрю на тебя, я вижу его. В твоих манерах, в выражении твоего лица. Ты даже карандаш держишь точь-в-точь как он. И твой смех… Я смотрю на тебя – и вижу того прекрасного мужчину, которого полюбила, а не бесчувственного солдафона, с которым встретилась в штаб-квартире гестапо. Там я увидела незнакомца, с которым ни ты, ни я никогда не имели ничего общего.

Она долго молчала, обратив свой взор в прошлое.

– Знаешь, я хорошо помню, как он уговаривал меня уехать из Парижа. Он вернулся домой после того, как целый день охранял какое-то здание – что бы это ни значило. И он был страшно потрясен. Налил себе выпить и, как сейчас помню, сказал: «Нелегкие времена ожидают французов. Тебе лучше уехать. Я не хочу, чтобы ты видела, что здесь скоро начнется». Теперь я понимаю, что на самом деле мне не следовало знать, какую роль ему предстоит играть. И чем ему придется заниматься.

– Наверное, это далось ему непросто, – сказала я.

– Конечно. И теперь я наконец-то могу открыто говорить о своих чувствах. Джек этого не знал, но Людвиг, тот Людвиг, которого я помнила, мужчина, которого я когда-то любила, всегда был в моем сердце – точно так же, как в нем оставалась моя сестра. Он остается там и сейчас. В конце концов, он подарил мне тебя.

Мой отец склонил голову и тихо, горестно заплакал.

– Я рада, что ты наконец смогла принять свои чувства, – проговорила я, взяв ее за руку. – Он ведь и правда был любовью всей твоей жизни.

Бабушка заглянула мне в глаза:

– О нет, Джиллиан. Я правда любила его, но любовью всей моей жизни был и будет дедушка Джек.

– Но я думала…

– Нет, – покачала головой она. – Людвиг сломал меня в той комнате для допросов – а Джек собрал воедино. И он ни разу меня не подвел. Мы были женаты больше пятидесяти лет, и он всегда был рядом. Он и сейчас рядом – каждый божий день. Я чувствую, что он поблизости. – Она прислонила к сердцу сжатую в кулак ладонь. – И я искренне верю, что именно этого хотел Людвиг – чтобы я была счастлива. Поэтому он и сделал все, чтобы я села в тот самолет. Он хотел, чтобы я прожила свою жизнь, и, к счастью, мне наконец-то это известно. Я всегда буду любить его за это. Но моей истинной любовью был Джек. Мой верный друг и соратник, тот, кто был со мной каждый день.

За окном разливался холодный ноябрьский вечер. Прячась от него в уютной бабушкиной берлоге, я вспоминала детство и наши частые приезды сюда, в дом счастья и тепла. Вспоминала, как бабушка играла для нас на пианино и пекла вкуснейшее печенье. И как вкусно здесь всегда пахло. Вспоминала, как на заднем дворе дедушка Джек учил меня ставить палатку и разжигать костер. Как мы с ним играли в карты и ходили на рыбалку.

Закрыв глаза, я, словно наяву, увидела, как Людвиг в штатском – в клетчатой рубашке и джинсах – в одиночестве прогуливается по благоухающему лугу. И я точно знала, что он до сих пор всем сердцем любит мою бабушку. Потом я представила его арестованным, запертым в комнате для допросов, и вообразила, что с ним там