– Значит, вы молодожены? – Я следила, как он наполняет рюмки. – Как чудесно! Где вы познакомились?

– То и дело сталкивались на рынке по субботам, – ответил Ганс, закупоривая бутылку. – Вот и закрутилось.

– Что ж, расскажите, – улыбнулась я, принимая у Ганса рюмку, – откуда вы знаете, что на самом деле мою бабушку зовут Эйприл?

– От друга.

– Друга? – Он не спешил вдаваться в подробности, и я поставила свою рюмку на стол.

– Думаю, нам стоит подняться наверх. – Он нахмурился. – У меня есть кое-что для твоей бабушки. Вероятно, ты все поймешь, когда увидишь. Надеюсь, отыщется.

– Что отыщется?

– Кое-что личное. – Ганс встал. – Пойдем-ка на промысел.

Он провел меня по коридору мимо нескольких спален. Квартира оказалась неожиданно большой и стоила, вероятно, баснословных денег.

Ганс открыл дверь, за которой взбегала на верхний этаж крутая узкая лестница. Мы поднялись в пыльные, заставленные коробками и старой мебелью, напоминающие бабушкин чердак комнаты с низкими деревянными потолками.

– Прошу прощения, – извинился Ганс, обходя небольшой комод с выдвижными ящиками. – Здесь ужас сколько хлама – никогда не знаешь, что может пригодиться.

Он прошел в другую комнату, в которой так называемого хлама было еще больше. Я внимательно следила, как он пробирается к массивному кедровому напольному сундуку и поднимает его тяжелую крышку. Ганс принялся рыться в его содержимом: в нем хранились и шубы, и старый радиоприемник, и постельное белье, и фотографии в рамках. Наконец его большие, дрожащие костлявые ладони ухватили небольшую антикварную шкатулку с медной фурнитурой. Я тут же ее узнала.

– Откуда она у вас? – Мне казалось, что сердце вот-вот вырвется у меня из груди.

Ганс достал шкатулку и поставил ее на полку:

– Она принадлежала моему другу.

Я недоверчиво покачала головой:

– У моей бабушки есть точно такая же – в ней я и нашла фотографии, сделанные здесь, в Берлине. Это шкатулки-близнецы.

Я огладила пальцами замочную скважину и маленькую медную пластинку с джентльменом в цилиндре – от изумления у меня голова пошла кругом.

– Но ведь она принадлежала Людвигу, – наконец выдавила я.

– Ему, – подтвердил Ганс, которого, судя по всему, потрясла моя осведомленность.

Я открыла шкатулку. В ней лежало несколько фотографий Людвига и бабушки, которые я еще не видела, газетная вырезка с бабушкой на сцене берлинского ночного клуба, обрывки театральных билетов и перламутровая заколка для волос, знакомая мне по той фотографии, где бабушка лежала на кровати в лучах солнца.

– Но почему она у вас? – спросила я.

– Потому что мы с Людвигом были друзьями, – ответил Ганс. – И соседями. Он жил через дорогу. – Ганс кивнул на запыленное окно, и я протиснулась мимо беспорядочно наваленных друг на друга коробок и стульев, чтобы взглянуть на здание напротив: оно показалось мне зеркальным отражением дома, в котором я находилась.

– Тоже жил на третьем этаже, – продолжал Ганс. – Мы любили погонять мяч в парке, катались на велосипедах по всему Берлину и ухлестывали за девчонками, даже когда нам было лет по десять. – В его голосе звучала нежность и приглушенная временем тоска.

– Но вы же еврей, – протянула я, не понимая, на чем могла строиться их дружба. – А Людвиг был нацистом. Зачем вы храните его вещи? Неужели вы по-прежнему считаете его другом?

– Тогда он нацистом не был, – слегка раздраженно ответил Ганс. – Он никогда не был настоящим нацистом.

– Не понимаю, – нахмурилась я, качая головой. – В каком смысле – не был?

– Он был членом немецкого Сопротивления. Серым Призраком.

Я едва не забыла, как дышать.

– Что? Я думала, вы были Серым Призраком.

– Нет, все так думали только потому, что именно я передавал сведения британскому и польскому правительству – но получал я их от Людвига. Он был моим информатором.

Голова кружилась – я отчаянно пыталась осмыслить его слова.

– Но… Бабушка сказала, что Людвиг был там, в штаб-квартире гестапо, задавал ей вопросы о Сером Призраке – и палец о палец не ударил, чтобы спасти ее от пыток.

Ганс покачал головой:

– Если бы его там не было – живой бы она из той комнаты не вышла. Ни она, ни Дейдра. Их обеих казнили бы без суда и следствия – и он прекрасно это понимал. Он не мог показать этому ублюдку Кляйну, что ему небезразлична судьба Эйприл – иначе он не смог бы ее спасти.

– Спасти?

– Именно. Он связался со мной, я связался с Арманом, Арман уговорил Управление прислать за ними самолет.

Я потрясенно уставилась на Ганса:

– Вы украли машину и нацистскую форму…

– Мне не пришлось их красть, – отмахнулся он. – И форму, и машину мне предоставил Людвиг.

Я не могла поверить своим ушам:

– Но почему он не признался в этом бабушке – тогда, в Париже? Почему не дал ей надежды? Хватило бы одного взгляда. Шепота. Хоть чего-нибудь.

– Он не мог так рисковать. Если бы Людвиг себя раскрыл, ее бы казнили. Как и его.

Я закрыла глаза, глубоко вздохнула – и опустилась в выцветшее мягкое кресло.

– Бедная бабушка. Она всю жизнь считала его чудовищем и винила себя за то, что полюбила его. Она думала, ему на нее плевать. Но получается, она ошибалась. – Я подняла глаза на Ганса. – Что с ним стало?

Ганс медленно покачал головой.

– Он погиб?

Ганс кивнул.

– Когда? Как?

Ганс молча смотрел на меня, и в его глазах я увидела, что ему было невыносимо больно вспоминать эту часть истории.

Я не стала дожидаться объяснений – вместо этого я вскочила на ноги и вернулась к шкатулке. Отодвинув ее содержимое в сторону, я нашла то, что искала, – маленькую пуговицу, обтянутую атласом. Я аккуратно надавила на нее большим пальцем.

Замок потайного ящика тихо щелкнул.

– Что это? – спросил Ганс, подходя ближе.

– Место для хранения секретов, – ответила я.

Ящик казался пустым, но я знала, что делать. Отыскав маленькую ленточку, – такую же, как в шкатулке на бабушкином чердаке, – я приподняла фальшдно. Под ним лежало пожелтевшее от времени письмо.

Глава 36

Дорогая Эйприл!

Я попросил Ганса передать тебе эту шкатулку, если со мной что-нибудь случится: ты не хуже меня знаешь, что наши шкатулки нельзя разделять.

Пока я пишу это письмо, ты летишь где-то над Францией, возвращаясь домой, в Англию. Возможно, вы уже приземлились. Надеюсь, что так. Я хочу, чтобы ты была в безопасности, как можно дальше отсюда.

Надеюсь, что уже близок тот день, когда я смогу все тебе рассказать, объясниться, и молюсь, чтобы ты простила меня за те ужасные вещи,