Нет! в них только больше преданности судьбе, больше страшного навыка.

Одно сделалось ясно Каютину, что все его недавние трагические порывы и планы чрезвычайно глупы и малодушны: он уже не собирался разбить себе голову об стену, погибнуть в одной пучине с своими кулями и надеждами. Однакож и ничего хорошего не видел он впереди и, сидя у нагорелой свечи с потупленной головой, предавался самым мрачным мыслям.

Между тем компания кончила чай. Лоцмана простились и ушли. Антип долго толковал в другой комнате с буфетчиком, наконец воротился к своему столу, сел и налил себе еще чашку. Медленно попивая жидкую, чуть желтоватую влагу, он долго всматривался в лицо временного купца и, наконец, спросил его:

— Что ты так задумался, хозяин?

Каютин вздрогнул.

— Так, ничего, — отвечал он.

— Ну, оно не совсем ничего: барки-то, говорят, что разбило, твои были?

— Да, в них была и моя часть.

— Так оно немудрено и призадуматься: есть о чем. Да что делать! на все воля господня. Бывает и хуже — дело торговое. Оно, конечно, потеря большая, да не все ведь и пропащее: авось, бог даст, и пособерется!

— Что уж там собирать! — сказал с досадой Каютин.

— Как что собирать? — возразил с удивлением Антип. — Вот хорошее сказал: что собирать? Да ты, — спросил он, пристально оглядывая его, — да ты кто таков… купец?

— Да… купец.

— А был не купец прежде?

— А ты почему узнал? — спросил быстро Каютин, который, обращаясь в низшем классе народа, имел свои причины не вдруг обнаруживаться и не любил, когда угадывали истину.

— Ну, не сердись! не сердись! — сказал примирительно Антип, заметив досаду в его голосе. — А узнал я потому, — прибавил он, сопровождая свои слова немного лукавым и вместе ласковым взглядом, — что у тебя, видишь ты… руки больно белы.

— У меня товарищ есть, — сказал Каютин, вспыхнув. — Он присмотрит и распорядится кульем.

Антип усмехнулся.

— Умен ты, барин, — сказал он, — догадался, чему сдивился мужик; признаться, чудно показалось мне: там кулье ловят, а хозяин вот уж почитай больше часу в харчевне сидит; добро бы, загулял: ну и спрашивать нечего! а то просто пригорюнился, тяжелую думу думает. Что, чай, черно у тебя на душе? — спросил с участием Антип, подвигаясь к Каютину и заглядывая ему в лицо. — Поди, небось, словно как после похорон, опустивши молодую жену в сырую постельку?

Предложи теперь Каютину такой вопрос человек одного с ним круга и образования, он взбесился бы и был бы прав. Но он считал своим долгом обращаться как можно деликатнее с простолюдинами, которых душевно начал любить, прожив уже несколько месяцев почти исключительно с ними и с каждым днем больше узнавая их. Притом в голосе Антипа было столько простоты и искренности, что участие его не только не оскорбило, но даже тронуло Каютина. Тоска вдруг сильнее подступила к его сердцу, и он отвечал чуть не со слезами:

— Сам смекаешь, чай, как бывает у человека на душе после такой напасти.

— Как не смекать! — сказал задумчиво Антип. — Не первый десяток живу. Хоронил я сродников, дорогих людей хоронил… да хоронил и богатство свое: своими глазами видел, как ко дну идет, а помочь не мог! Только, знаешь что, барин, послушай моего совету: свистни и рукой махни, не убивайся! Дело торговое: зацепил — поволок, сорвалось — не спрашивай! Закидывай снова. Ты вот не купец, а в торговлю, видно, охотой пошел.

— Охотой! — отвечал Каютин с горькой усмешкой.

— Ну, вот видишь, охотой, — сказал Антип, не заметив иронии, — а пословица говорит: охота пуще неволи, терпи — слюбится! Коли охота есть да здоровье бог даст, наживешь денег; не все барки будет колотить; помаленьку, глядишь, лет через пятнадцать и капитал соберется…

— Через пятнадцать лет? — воскликнул Каютин. — Нет, спасибо! через пятнадцать лет мне твоих денег и даром не надо!

— Что так? — сказал Антип с усмешкой. — Деньги всегда нужны. А давно ты торгуешь?

— Вот уж год скоро.

— Ха, ха, ха! ха, ха, ха!

Антип просто хохотал; но смех его так был добродушен и ласков, что не было возможности рассердиться.

— Извини, барин! — наконец сказал он, удерживаясь. — А смеюсь я не в обиду тебе, а потому, что, вишь ты, уж не впервой слушать мне такие речи: вся ваша братья, сколько ни встречал по торговле, на одну стать: коли уж пошел торговать, так ему чтобы сразу горы золотые были, а нет, так и на попятный двор! А того не подумает, что деньга сама барыня спесивая: не разбирает, какого ты роду, а кого полюбит, к тому и идет; а любит она тех, кто умеет с ней обращаться: вишь ты, уходу большего требует, скоро в руки не дается. Ты походи за ней, похлопочи, в дугу согнись, в щепку высохни, поседей до поры. А то думает сразу взять!

— Так, — уныло сказал Каютин, почувствовав глубокую справедливость его слов.

— Ведь и ты, чай, уж баста теперь. Довольно-де: поторговал! Да, шути тут! так торгуют! В Петербург, что ли, теперь поедешь?

— В Петербург?! — воскликнул Каютин, вскочив и переменившись в лице. — В Петербург?! ни за что! Скорее в Сибирь!

Антип посмеялся.

— Ну, барин, — сказал он, — видно, горе у тебя не одно, А что ты так говоришь про Сибирь? Ведь говорят только: Сибирь, Сибирь! а сторона богатая, привольная.

— А ты разве бывал там?

— Бывал ли я? Да ты лучше спроси, где я не бывал? Недаром меня нырком прозвали. Много сухим путем исходил, много морей переплыл, был и там, куда человек, почитай, не заходит, был и там, куда ворон костей не заносит. Хорошая сторона Сибирь! Вот коли хочешь скоро денег нажить, поезжай туда. Да и то нет! Как посчастливится… А ты же скор крепко: так, пожалуй, и даром съездишь. Приманка, вишь, там велика, — всякий туда: золота, мол, накопаю! Так кому еще удастся. А вот я знаю, так знаю сторонку, где можно денег добыть… и скоро. Да нечего уж и говорить!

Антип махнул рукой. Каютину показалось, что лицо его омрачилось.

— Чудной ты человек, — сказал он, — знаешь, где раки зимуют, а не ловишь.

Антип молчал и думал.

— Сторонушка та, — заговорил он грустно, не поднимая головы, — дальняя, холодная, неприветная. Там зима, почитай, круглый год держится, и дорога туда трудная: что ни шаг, великаны в ледяных бронях, как полки, стоят, ходу вперед не дают; без ножей, без мечей, да сила в них богатырская; только справимся, глядишь — новые полчища тихо встречу идут, как живые подвигаются; держи ухо