Шрифт:
Закладка:
— А что же жители? — спросил Каютин, не сообразив вдруг, о какой земле идет речь.
Антип посмеялся своим тихим, ласковым смехом.
— Жители? — повторил он. — А жителей там живых нет, а есть там одни жители мертвые. Как плывешь берегом, как пойдешь островами, только и видишь: все кресты, кресты, кресты, а почиют под теми крестами все люди русские, православные, что ни есть храбрейшие (трус туда и не суйся: со страху умрет!), и имена тех отважных людей (упокой, господи, их души многострадальные) на крестах писаны. Правда, и иностранцы иные есть; нечего говорить, между ними тож водятся храбрые люди. А ходили они туда с давных пор, про страну ту далекую разведывали; дороги, слышь, в дальние земли искали… да немногие и вернулись. Приплывут туда целыми кораблями, народу тьма, иной раз до сотни, а назад едут почасту просто в лодье, и всех двадцати не насчитаешь, да еще и на дороге то и знай хоронят: кого в мать сырую землю, а кого просто по морскому обычаю: в море! Вот какова сторонушка! А-то думал: жители! Ни городов, ни деревень, ни храмов божиих тоже нет; а иной раз взглянешь на море: словно целые города, селения, хоромы, церкви по морю плывут, либо стоят, пока ветер не погонит. Глупый единится, а дело оно просто выходит: льды, понимаешь ты, спокон веку не тают, а все больше растут и такими горами по морю ходят, что на суше таких гор не увидишь: сажен шестьдесят иная в вышину, да еще сажен тридцать в воде сидит, а в обхвате такая, что в неделю кругом не объедешь, а иную и в месяц. А называются они стамухами. Сцепится иной раз десяток-два таких льдин, да так чудно сцепятся, такие из них фигуры выйдут, что глядишь издали: ну город, просто город, с церквами, колокольнями, башнями! Оно, правду сказать, и солнце иной раз обману способствует: там оно, видишь, не по-нашему светит: то его господь знает сколько ден не видать, словно совсем пропало, а то вдруг такой свет пустит, что все кругом инаково покажется. Подлинно чудо! Веришь ли, барин, раз смотрим, а на небе не одно солнце: четыре! ей-богу! горят таково ярко, недалеко друг от дружки, и все четыре меж собой полосками разноцветными, словно радугами, сцеплены! И уж вид оттого какой — чудо! гляди да глазам не верь! Просто покажется, что другой такой стороны и с огнем не найдешь: лучше, чем под Астраханью, у привольного Каспийского моря, а уж на что та (Сторонка богом благословенная, — я там тоже бывал. А продал обман — и все пропало: ни былья, ни жилья. Кладбище, просто кладбище!
— А которые избы там местами попадаются, так от них только горя больше: увидишь, обрадуешься, войдешь в избу: бочка разломанная лежит, куль муки иной раз стоит, оружие разное, ловушки звериные: ну, вот точно сейчас люди тут были. А где люди? выйдешь вон, глянешь кругом, и душа замрет: — все кресты, кресты… вот тебе люди, вот жители! Поди дружбу сведи, хлеб-соль дели…
— И как подумаешь, что в избах тех жили, долгую ночь коротали и померли люди что ни есть самые храбрые, молодецкой, богатырской души, так самого такая тоска возьмет, что хоть вешайся, — страх к сердцу приступит. Домой, домой! так сердечко и ноет. Да не след страху пустому поддаваться! Бывает, и на полатях люди мрут, а бывает, и оттуда живые домой приходят, да и не с пустыми, руками, а с деньгами, каких здесь и в десяток годов не добудешь… Эх! присмотрел я там себе добрые промыслы! Да что станешь делать! надо рабочего народу нанять, лодьи снарядить, запасу взять — большая сумма требуется… А у нас, вишь ты, в одном кармане пусто, в другом нет ничего…
Антип замолчал.
— Читывал я, — сказал Каютин, — про ту сторону, о которой говоришь ты, Антип Савельич; в книгах есть. Да ведь опасно с народом туда забиваться. Конечно, кто охотой идет — ничего; а рабочий народ? его нужда погонит, а там, гляди, пойдут морозы, болезни…
— Кто говорит! — перебил Антип. — Опасность великая. Зимовали мы там, много холоду и голоду потерпели, много горя видели, нечего таить, и народу немало потеряли, да и сам Петр Кузьмич — царство ему небесное! не было и не будет такого простого и доброго барина, такого храброго начальника (в голосе Антипа слышалось глубокое благоговение, и он усердно крестился) — и сам Петр Кузьмич, уж на что крепок был и духом бодрился, а не выдержал: как вернулся, через месяц богу душу отдал…
— О каком Петре Кузьмиче говоришь ты? — сказал Каютин.
— А Пахтусов, Петр Кузьмич, — отвечал Антип. — Я с ним в ту сторону ходил. Вот была душа, так душа! Чай, другой такой и на свете нет, — прибавил мореход с грустной любовью и торжественностью. — Так вот видишь ты, барин, — продолжал он после долгого молчания, — зато теперь сноровки больше, народу наберем привычного, бывалого, против холоду малиц возьмем, сруб с собой привезем: не одну избу, так и баню поставим; против болезни — и вина и лекарства захватим, против кручины песню споем, былину расскажем. Я, барин, мастер былины рассказывать. Сам Петр Кузьмич, бывало, хвалил: «Молодец ты, — говорит, — Хребтов, куда тебя ни поверни: и дело знаешь, и говорить горазд!» Хребтов усмехнулся.
— Царство ему небесное! он меня любил, покойник, — прибавил мореход с гордостью. — Так вот, барин, как: волка бояться — в лес не ходить. А ехать туда — быть с деньгами! Пройдет года два, поздно будет. Покуда далеко не заезжают (и сторона сурова да и пути хорошенько не знают), а вот как хоть один проберется подальше да воротится жив, много добычи привезет, так и прощай! Все повалят туда, и уж тогда поздно будет! Куй железо, пока
