Шрифт:
Закладка:
Своим примером Михайло Васильевич побуждал русскую молодежь учиться. Оказывается, даже крестьянский сын может достичь науками высокого положения, чинов, дворянства, дружбы со знатными людьми! Это было важным стимулом… А с другой стороны, тот же Тауберт не случайно однажды сказал в узкой компании, что не стоит спешить с производством ученых русского происхождения: “Разве нам надобен-де еще один Ломоносов! Одного довольно!” Эти слова передали Михайле Васильевичу, и он не раз с бешенством повторял их. Но не было ли и его собственной вины в том, что некоторые “немцы” из академического начальства побаивались образованных русских? Не перебарщивал ли он в своем напоре, в борьбе за то, что казалось ему правдой?
Ломоносов попытался стимулировать распространение просвещения в толще русского общества и такой, на нынешний взгляд, неприглядной мерой, как процентная норма. (Впрочем, всегда ли неприглядной? Квоты для афроамериканцев в университетах США никому не кажутся нарушением прав человека…) По его плану “на казенном коште” не могли учиться иностранные подданные, а среди остальных этнические русские должны были составлять не менее четырех пятых. Это правило он перенес и в Петербург. При этом за свой счет могли учиться все и без всяких ограничений.
Программа обучения, придуманная Ломоносовым, была довольно своеобразна. Каждый ученик обучался одновременно в трех школах – русской, латинской и “школе начальных оснований наук”. Освоив в первом русском классе чтение, письмо и “первые основания грамматики”, гимназист должен был перейти в первый латинский класс, где занимался четыре дня в неделю, а остальные два дня изучал арифметику в “школе начальных оснований”. По окончании этого курса время распределялось так: два дня в русской школе (чтение современных писателей, совершенствование стиля, изучение “славенских книг церковного круга”), три – в латинской, один день – в “школе оснований наук” (геометрия и география). Старшеклассники изучали философию, которая, в отличие от других общеобразовательных предметов, читалась по-латыни. Живые европейские языки (немецкий, французский, английский и итальянский) преподавались отдельно, по выбору учеников.
Эту систему обучения, которую в основном принял ректор московской гимназии И. М. Шаден и которая доказала свою эффективность, Ломоносов внедрил и в петербургской гимназии. Впрочем, посещение всех занятий было обязательным только для “казеннокоштных”. Вольные ученики могли изучать отдельные предметы по выбору родителей.
Университет открылся 26 апреля 1755 года. Казной на его содержание было выделено 15 тысяч рублей в год. Сверх того еще 5 тысяч было выделено на “первое обзаведение”. В общей сложности 21 тысячу рублей пожертвовали Демидовы. Это было гораздо меньше средств, выделявшихся на содержание Академии наук. Лаборатории и библиотека Московского университета были беднее петербургских, ученых с мировыми именами среди профессоров не было, и жалованье их было – в сравнении с Петербургом – сравнительно небольшим (до 400–500 рублей в год[127]). И все же обучение “российского юношества” пошло здесь куда эффективнее, чем в столице.
Основное ядро преподавателей составили молодые, приглашенные из Германии университетские люди – И. М. Шаден, Ф. Г. Дильтей, И. Г. Фроман и другие, рекомендованные Шувалову Миллером. Кроме того, в Москву отправились три выпускника Академического университета, не находившие себе достойного применения в Петербурге, – Николай Поповский, Антон Барсов и Филипп Яремский, а позднее также Алексей Константинов и Данила Савич. Назначенный вместе с Шуваловым куратором нового университета старик Л. Л. Блюментрост (первый президент Академии наук) отнесся к этим молодым петербуржцам не слишком ласково, но вскоре он умер. Директором университета был назначен коллежский советник А. М. Аргамаков, а после его внезапной смерти в 1757 году – Иван Иванович Мелиссино. Именно с этим человеком, занимавшим должность до 1763 года, связано становление университета.
В 1758 году он привез в столицу несколько лучших гимназистов. В их числе был тринадцатилетний Денис Фонвизин. Гимназисты были представлены Шувалову, который (вспоминает Денис Иванович) “принял нас весьма милостиво, и, взяв меня за руку, подвел к человеку, которого вид обратил на себя почтительное мое внимание. То был бессмертный Ломоносов! Он спросил меня: чему я учился? «По-латыни» – отвечал я. Тут он стал говорить о пользе латинского языка с великим, правду сказать, красноречием”.
По воспоминаниям того же Фонвизина, качество обучения в гимназии оставляло желать лучшего: учитель арифметики “пил смертную чашу”, на экзамене по географии ни один ученик не мог правильно ответить, в какое море впадает Волга, а во время публичного экзамена по-латыни преподаватель надел кафтан с пятью пуговицами (по числу склонений) и камзол с четырьмя (по числу спряжений) и подсказывал ученикам, трогая пальцем соответствующую пуговицу. И все же именно из первого выпуска гимназии и университета вышли, кроме Фонвизина и его брата Павла (позднее пятого директора Московского университета), также Н. И. Новиков, Г. А. Потемкин, поэт Ипполит Богданович, вице-директор Академии наук С. Г. Домашнев и другие.
В первые годы в университете и в гимназии числилось около 100 молодых людей, из них 30 “казеннокоштных”. Большую часть вольных составляли молодые дворяне, недолго учившиеся одному-двум предметам, по большей части иностранным языкам. В 1764 году из 48 университетских студентов восемь назвали себя дворянами (сведения не проверялись). Половина других происходила из солдатских детей, некоторые – из духовного сословия, из канцеляристов, очень немногие из крестьян и посадских; один был сыном крепостного. При поэте Михаиле Хераскове, сменившем в должности директора Мелиссино, и особенно после открытия в 1779 году Благородного пансиона число дворян среди студентов увеличилось. Все больше (несмотря на действовавший одно время запрет на переход в университет из семинарий) было детей священнослужителей. Выходцы из мелкопоместного дворянства и духовного сословия, обер-офицерские дети и внебрачные сыновья русских бар составили костяк студенчества и всего российского интеллигентского класса в середине XIX века, в эпоху славянофилов и западников, Шевырева и Грановского, когда Московский университет стал не только главной национальной “кузницей кадров”, но и местом споров о будущем страны. Выучившись, честолюбивые юноши отправлялись осуществлять свои мечты в Петербург – по тому же пути, который когда-то, веком раньше, проделал “спасский школьник” Михайло Ломоносов.
Именно в типографии Московского университета увидело свет в 1757–1759-е годы второе собрание сочинений Ломоносова. Так был отмечен его вклад в создание этого учебного заведения. Гравированному портрету автора были предпосланы стихи Поповского:
Московский здесь Парнас изобразил витию,Что чистый род стихов и прозы ввел в Россию.Что в Риме Цицерон и что Вергилий был,То он один в своем понятии вместил –Открыл натуры храм богатым словом россовНеподражаемый, бессмертный Ломоносов[128].К другим шуваловским проектам – созданию Академии художеств (1757) и Казанской гимназии (1760), которая переросла тоже в знаменитый университет и в числе первых учеников которой был Гавриил Державин (из учебных заведений, основанных при Елизавете, вышли люди, действовавшие в Екатерининскую эпоху), – Ломоносов имел отношение более косвенное. Разумеется, в его личных беседах с Шуваловым эти идеи обсуждались. Отделение от Академии наук Академии художеств и ремесел еще в 1742 году не давало покоя Нартову, и Ломоносов продолжал горячо отстаивать этот замысел. Правда, сам он, как мозаист и сочинитель сюжетов для исторических полотен, и к художествам имел прямое отношение. На торжественном открытии (“инавгурации”) новой академии, намеченном на 7 июля 1765 года, он собирался произнести речь – и уже написал ее, но не дожил до церемонии двух месяцев.
Что касается гимназии, то с нее должно было начаться создание всероссийской системы государственного образования. План этой системы Шувалов обсуждал со всеми профессорами академии. Ломоносов свое представление о том, как должна строиться средняя и высшая школа в России, высказал еще в 1755 году. Возглавив Академическую гимназию и университет, он получил возможность воплотить эти идеи на практике.
9Впрочем, университет на тот момент был такой же фикцией, как и пятнадцатью годами раньше, а гимназия опять влачила жалкое существование. Набранные в 1748 году студенты доучились, четверо лучших (Котельников, Протасов, Софронов и Румовский) посланы были совершенствоваться за границу, пятеро отправлены в Москву, остальные “разопределились по местам” – в академии (в основном переводчиками) или вне ее стен.
Крашенинников произвел девять гимназистов в студенты. Ломоносов потребовал, чтобы их предварительно проэкзаменовали. Студенты оказались годны “к слушанию лекций”. Да только лекций почти не было: один Браун упорно продолжал читать
