По существу, Ломоносов задумал книгу, которую можно было бы назвать, по примеру текста другой эпохи, “Как нам обустроить Россию”. Книга должна была состоять из восьми глав: “О сохранении и размножении российского народа”, “О истреблении праздности”, “О исправлении нравов и большем народа просвещении”, “О исправлении земледелия”, “О исправлении и размножении ремесленных дел и художеств”, “О лучших пользах купечества”, “О лучшей государственной экономии”, “О сохранении военного искусства во время долговременного мира”.

Напиши Ломоносов всю книгу, у нас был бы совершенно уникальный документ – и в контексте ломоносовской биографии, и просто как памятник российской политической мысли. Впрочем, и одна только первая глава много дает для понимания внутреннего мира Михайлы Васильевича в вершинной точке его жизни, с которой вот-вот должен был начаться мучительный путь под гору.

Самым главным вопросом, определяющим для Ломоносова “величество, могущество и богатство всего государства”, является вопрос демографический. Уже это одно придает ныне его работе неожиданную актуальность.

Разговор начинается с указа Елизаветы об отмене смертной казни, к которому, как полагали, Шувалов имел прямое отношение. Горячо приветствуя этот указ, Ломоносов подчеркивает, что “много есть человекоубивства и еще самоубивства, которого непосредственно указами, без исправления или совершенного истребления некоторых обычаев, и еще некоторых, под именем узаконений вкоренившихся, исторебить невозможно”.

Ломоносов предлагает меры, направленные на повышение рождаемости и понижение смертности. Надо ли объяснять? – в традиционном обществе, каким, несомненно, была тогдашняя Россия, каждая женщина рожала самое меньшее по пять-шесть раз, но немногие дети оставались в живых. У отца Ломоносова, женатого трижды, только двое детей дожило до взрослого возраста; у самого Михайлы Васильевича выжила одна дочь. В самой работе его приводятся приблизительные выкладки: “По исчислению умерших по приходам, учиненному в Париже, сравнив их лета, умирают в первые три года столько же почти младенцев, сколько в прочие, до ста считая. Итак, положим, что в России мужеска полу 12 миллионов, из них состоит один миллион в таком супружестве, что дети родятся, положив обще, один в два года. Посему на каждый год будет рожденных полмиллиона, из коих в три года умирает половина или еще по здешнему небрежению и больше…”

И все-таки сначала предлагаются меры “до обильнейшего плодородия родящих”. Меры эти достаточно радикальны.

Во-первых, Ломоносов предлагает запретить браки маленьких мальчиков со взрослыми девушками (“для работниц”), распространенные в русских деревнях. “Первые после женитьбы лета проходят бесплодны, следовательно, такое супружество – не супружество и сверх того вредно размножению народа, затем что взрослая женщина будучи за ровнею, могла бы родить несколько детей обществу. Мальчик, побуждаем будучи от задорной взрослой жены, усиливанием себя прежде времени портит и впредь в свою пору к детородию будет не столько способен, а когда достигнет в мужеский возраст, то жена скоро выйдет из тех лет, когда к детородию была способнее. Хотя она и в малолетство мужнее может обрюхатеть недозволенным образом, однако, боясь бесславия и от мужних родителей попреков и побоев, легко может поступить на детоубивство еще в своей утробе. Довольно есть и таких примеров, что, гнушаясь малым и глупым мужишком, спознавается жена с другим и, чтоб за него выйти, мужа своего стравливает или инако убивает, а после изобличена предается казни”. Брак старика с молодой девушкой – тоже зло: “хотя непозволенною любовью недостаток может быть наполнен, однако сие недружелюбия, подозрения, беспокойства и тяжб в наследстве и больших злоключений причиной бывает”.

Знание народного быта, здравый смысл и полное отсутствие сентиментальности выгодно отличают Ломоносова-нравоописателя от авторов следующего поколения. Любопытна его снисходительность к “непозволенной любви”, против которой он бы, собственно, ничего не имел, если бы не детоубийства и “тяжбы в наследстве”. Но авторитарный дух эпохи сказывается в его рекомендациях: запретить браки, в которых невеста старше жениха больше чем на два года, или жених невесты – больше чем на пятнадцать лет. В то же время он категорически против насильственных браков: “Должно венчающим священникам накрепко подтвердить ‹…› жениха и невесту не тогда только для виду спрашивали, когда они уже приведены в церковь к венчанию, но несколько прежде”. Видимо, Ломоносов помнил, как отец чуть было не женил его против воли.

Не случайно трижды овдовевший Василий Ломоносов поминается в следующем пункте, в котором предлагается “по примеру других христианских народов” разрешить четвертый и пятый брак: церковь, правда, пока что подобного не допускает, но это “запрещение пришло к нам из Солуня, а не от вселенских соборов или монаршеских и общенародных узаконений”. Это бы еще полбеды, но дальше Ломоносов уже открыто бросает вызов церковникам, предлагая запретить пострижение в монахи мужчин и женщин детородного возраста (соответственно до 50 и 45 лет).

Впрочем, к этой теме мы еще вернемся. А пока ученый прожектер переходит к предложениям по уменьшению смертности. Некоторые из них самоочевидны: скажем, организация воспитательных домов для внебрачных детей (чтобы предотвратить детоубийства) или резкое увеличение числа “докторов, лекарей и аптек”. Здесь Ломоносов не может не коснуться своей любимой темы: “Для изучения докторства послать довольное число российских студентов в иностранные университеты и учрежденным и впредь учреждаемым внутри государства университетам дать между прочими привилегиями право производить достойных в доктора. ‹…› Медицинской канцелярии подтвердить накрепко, чтобы как в аптеках, так и при лекарях было довольное число учеников российских…”

При этом представления Ломоносова (как и почти всех врачей и естествоиспытателей той поры) о причинах болезней трогательно наивны. Прошло уже больше полувека со времен Левенгука, наблюдавшего сквозь свой микроскоп микроорганизмы; но Михайло Ломоносов, образованный человек, обучавшийся натуральной истории на медицинском факультете одного из лучших европейских университетов, считает, что причина поветрий – затмения солнца: “Во время затмения закрывается солнце луною, ‹…› пресекается круто электрическая сила, которую солнце на все растения весь день изливает…”

Для уменьшения “убивств, кои бывают ‹…› от разбойников” предлагается восстановить городские укрепления, обветшавшие за полтораста лет внутреннего мира: “большая часть малых городов и посадов и многих провинциальных и уездных городов не токмо стен каменных или хотя надежных валов и рвов, но и деревянных палисадников или тынов не имеют, что не без сожаления вижу из ответов, посылаемых на географические запросы в Академию наук”. Русские “беспорядочные города”, на которые “не без презрения” смотрят иностранцы, надо упорядочить: тогда преступники не найдут в них себе укрытия, а в глухих местах – построить города новые. А глухих мест в стране немало: “…примером может служить лесистое пространство около реки Ветлуги, которая, на 700 верст течением от вершины до устья простираясь, не имеет при себе ни единого города. Туда с Волги укрывается великое множество зимою бурлаков, из коих немалая часть разбойники. Крестьяне содержат их всю зиму за полтину человека, а буде он что работает, то кормят и без платы, не спрашивая пашпорта…” Не забывает Ломоносов и о “живых покойниках” – крестьянах, уходящих в Польшу. “Побеги бывают от помещичьих отягчений и от солдатских наборов”. Ломоносов, не веря в возможность полностью закрыть границу, предлагает “поступить с кротостью”: не проводить в приграничных областях рекрутских наборов и уменьшить подати. С другой стороны, можно привлекать иммигрантов из Европы, где “нынешнее ‹…› несчастное военное время принуждает не токмо одиноких людей, но и целые разоренные семейства оставлять свое отечество”.

Ломоносов смотрит на малозаселенное пространство России как рачительный и строгий хозяин. В разговоре с Шуваловым он не стесняется называть вещи своими именами. А как бы обрушился он на Миллера, к примеру, если бы подобные реалистические описания российского неустройства появились в его журнале! Правда, сами по себе предложения об увеличении количества врачей и укреплении городских стен не содержали в себе ничего необычного и дерзкого. Но ими дело не ограничивалось.

Как и в вопросе о возрасте монашествующих, Ломоносов беспощадно вступает в схватку с самыми глубокими отечественными церковными традициями. Он – против крещения холодной водой, в том числе как физик: попы ссылаются “на предписание в требнике, чтобы вода была натуральная без примешения, и вменяют теплоту за примешанную материю”. Ломоносов – категорический противник теории теплорода, “однако невеждам-попам толковать физику нет нужды, довольно принудить властию”. Он обвиняет “упрямых попов, кои хотят насильно крестить холодною водою”, в том, что они “желают после родин и крестин вскоре и похорон для своей корысти”. Но это еще не все. Ломоносов обрушивается на церковные посты.