Человек, у которого вся жизнь на кончике пера. Всё ради этой точечки…<…> Я сижу как больной, как невольник, как пленник. <…> Я, будущий мертвец”. При всей своей крайней мнительности (“А вот она, моя боль, и вот она, моя смерть. Я уколол палец под самый ноготь скрепкой из тетради. Тут и моя инфекция и смерть как в Кощеевом яйце”), Харитонов считает заботу о собственном здоровье и обращение к врачу чем–то вроде измены писательскому подвижничеству. Для него это нечто вроде “позорного” еврейского “пристрастия к науке и здравого розовощёкого жидовского живучего смысла”.

Заметим в скобках: как и многие геи–невротики, Харитонов отягощён антисемитскими предрассудками. Здесь не место для подробного анализа “голубой” юдофобии, который потребовал бы специальной главы или даже книги. Может быть, целесообразно дать читателю лишь пару цитат из текстов Харитонова для размышления. Авторский синтаксис сохранён, что требует некоторого напряжения при чтении. Но, в конце концов, читателю уже приходилось иметь дело с писательскими экспериментами Харитонова.

“Так почему с пионерских лет приходилось больше водиться с еврейскими детьми (с жиденятами). Потому что кое–что было общее. Я был воспитанный мальчик и не уличный. И вынужден был вести себя осмотрительно (со шпаной и любителями поглумится над более слабыми. — М. Б.) чтобы не нарваться на драку и грубость. И если мне что–то не нравилось, я не высказывался прямо чтобы не побили. Значит научился как бы всех понимать в их смысле, свой держа про себя. <…> И с жидами легче было сходится на почве того что не будут с тобой прямо и грубо. Не поставят в неловкое положение когда необходимо ударить в ответ на прямоту”.

В итоге получается, что мифологизированные Харитоновым евреи, подобно ему самому, цивилизованы и гуманны, осторожны и терпимы. Чтобы отмежеваться от них, он считает их космополитичными, лишёнными саморазрушительного надрыва и самозабвенной тяги к творчеству. Правда, в этом пункте Харитонов допускает явное противоречие: отказывая в гениальности Пастернаку, он считает самым великим писателем всех времён и народов другого еврея — евангелиста Иоанна.

В противовес к враждебным выпадам в адрес евреев, авторское отношение к татарам граничит с любовью. Правда, и в этом случае речь идёт не о реальных, а о мифологизированных татарах.

“Нас возбуждают кривоногие свирепые татары.

Миг нестерпимой красоты!

но не говорить с ними на одном языке а то и начнёшь думать как они <…>

он мне провёл по губам я понял сердце остановилось <…> я умер он спокойно остановил палец мне на губе я без сил согласился коснулся сказал “да” языком не дыша и он меня сдвинул в ноги и я взял ему”

Прослеживается очевидная связь между интернализованной гомофобией с интимофобией и национальными предрассудками Харитонова. Мифологизированные им евреи слишком похожи на него, и поэтому он проецирует на них собственные мнимые и подлинные грехи, дефекты, изъяны. Кроме того, Харитонов считает евреев слишком проницательными и способными распознать то, чего он сам стыдится и о чём, вопреки всему, с немыслимой откровенностью пишет в своих сочинениях (предназначенных, в том числе и для евреев!). Порой его машинописные тексты — аналог надписей, “украшающих” стены общественных уборных. То, что невозможно сказать с глазу на глаз, он доверяет бумаге. И в то же время, его творчество — душевный стриптиз, настолько исповедально напряжённый, что не имеет ничего общего с порнографией. В этом уникальность Харитонова.

Мифологизированные же автором татары, которым он приписывает сугубую свирепость и кривоногость, душевно далеки от него. И тут уж совсем другое дело! Таких можно и не стесняться.

Словом, в силу своей интимофобии Харитонов обречён на одиночество, как с русскими, так и с мифологизированными им татарами и евреями: “дружество убьёт роли там надо чтобы всё было более или менее просто и правдиво, а здесь всё дело чтобы в гриме и полутьме потакать ему в мужестве, <…> я сонный и хмурый скорее выпроваживал его за дверь до свидания до нового фюрера”.

Но вернёмся к основной теме. Как уже говорилось, “голубая” ятрофобия вызвана опасением, что врачи способны распознать скрытые невротические комплексы и фобии геев. При этом наблюдаются и индивидуальные вариации враждебности к врачам, как, скажем, у Лычёва. На протяжении всей своей армейской службы он вёл непрестанную войну с врачами. Он симулировал тяжкие недуги; медики ему, разумеется, не верили. Поведение Дмитрия характерно для демонстративных (истероидных) личностей и потому легко узнаваемо. Как только он появлялся в кабинете, врачу сразу становилось ясно, с кем он имеет дело. Все попытки обмануть медиков были обречены на неудачу. Вопреки этому, Дима прибегал к медикаментозным средствам, способным нанести его здоровью непоправимый вред. Своё явное поражение в состязании с врачами он упрямо не замечает. Ему нечем похвастать, ведь своей цели он так и не достиг, прослужив в армии “от звонка до звонка”. Врачи возились с ним, спасая от пневмонии, выводя из сумеречного истерического состояния, выправляя нос, сломанный в драке, словом, лечили его по–настоящему, не рассчитывая услышать от своего пациента хотя бы единое слово благодарности.

А ведь именно ятрофобия и подвела Дмитрия Лычёва с самого начала. Целесообразнее было бы сотрудничать с врачами, сознаться им, если не в своей гомосексуальной активности (она в то время была уголовно наказуемой), то хотя бы в своей однополой ориентации. Это могло послужить законным основанием к его освобождению от призыва на военную службу. Мало того, учитывая истерию Лычёва, врачи могли освободить его от армии, даже не прибегая к ссылке на гомосексуализм. Примером такого рода служит история Андрея “Рембо”.

Так и неосуществлённое лечение Евгения Харитонова представляется врачу, хотя и трудной, но всё же вполне выполнимой задачей. Своей безоглядно исповедальной прозой и стихами он давал богатый материал для анализа. Нет сомнений в том, что сексологу удалось бы снять с него груз невротических комплексов, вытащить из депрессии, вернуть ему утраченную способность радоваться, так что он одарил бы читателя не только слезами, но и улыбкой! Преодоление такого сопротивления — трудная, но целительная миссия врача. Вполне возможно, что удалось бы продлить и жизнь этого талантливого человека, едва дожившего до сорока лет.

Глава IX. Лечение, в котором нуждаются гомосексуалы

Студент никак не мог взять в толк, от какой болезни его лечат. <…> Пощупал у себя, а он, оказывается, уже здоровенный мужчина! Сердце так и встрепенулось радостью… Словно сразу получил от государя все девять отличий.

Пу Сунлин

Проблемы сексуальной адаптации геев

Андрей Ткаченко (1999) сомневается в правомочности исключения гомосексуальности из списка психических заболеваний. Он настаивает на “необходимости возврата к нормам объективной научной методологии. <…> Удовлетворённость своей сексуальной ориентацией, неэффективность терапии, степень распространённости феномена и т. д., —