дорога на замок, я уже почти желал как-нибудь продлить путь: радость предстоящего свидания, надежды, беспокойство – все эти чувства толпились во мне и стесняли грудь. «Всего несколько минут, – говорил я себе, – и вся правда, добрая или дурная, мне откроется».

Наконец впереди показалась моя обитель – и, на первый взгляд, ждала меня тихо и мирно; со времени моего отъезда ничто не изменилось. Пришпорив коня, я помчался к воротам; но, когда подъехал ближе, меня удивили глубокая тишина и пустота вокруг. Ни слуги, ни крестьянина: казалось, всех обитателей замка объял сон.

«Господи всемилостивый, – думал я, – что предвещает эта тишина? Возможно ли, что ее, драгоценного моего дитяти, нет в живых?»

Я не мог набраться мужества позвонить в колокол. Трижды пытался – и трижды страх узнать ужасную правду заставлял меня отдергивать руку. Один миг, слово, даже знак – и я навсегда окажусь бездетным, одиноким, несчастнейшим из людей! Только отец способен вполне прочувствовать такое мучение! – только отец в силах верно его описать!

Из оцепенения вывел меня верный пес: он выбежал навстречу и приветствовал мое возвращение буйными прыжками и громким басовитым лаем. Затем, привлеченный шумом, подошел к воротам старик привратник и сразу их отворил; однако, когда поспешил мне навстречу, я заметил вдруг, как лицо его исказилось, словно каким-то внезапным болезненным воспоминанием, и он резко остановился. Я спрыгнул с коня и торопливо вошел в замок. Тут уже собрались все слуги, кроме верного дворецкого Вильфреда – хотя прежде он всегда первым приветствовал своего господина.

– Где моя дочь? Где ваша госпожа? – нетерпеливо восклицал я. – Скажите мне только, что она жива!

Верный Вильфред, тем временем вошедший в холл, бросился к моим ногам; по морщинистым щекам его катились слезы. Поднявшись, он крепко сжал мою руку и, медля и запинаясь, сообщил, что дочь моя жива; что у нее, как он полагает, все хорошо – но она покинула замок.

– Не тяни, старик! – прервал я, не в силах больше терпеть неизвестность. – Что все это значит? Моя дочь жива; у Иды все хорошо; но ее здесь нет?! Неужто все вы, вместе с моими вассалами, оказались изменниками и, пока я отсутствовал, позволили похитить из замка его величайшее сокровище? Говори, приказываю тебе!

– Драгоценный мой хозяин, с горем, должно быть, почти не уступающим вашему собственному, поведаю вам печальную правду: дочь ваша покинула отцовский кров, чтобы стать женой Конрада, сына владетеля Вейдишвиля.

– Женой сына лорда Руперта? Моя Ида замужем за сыном того, чье имя ненавидит душа моя?!

Гнев мой теперь не знал пределов; в крови словно возгорелось пламя ада. В безумии страсти я даже проклял собственную дочь! Да, пилигрим, проклял ее – ту, в которой души не чаял, без которой жизнь для меня утратила всякую прелесть. О, как часто с тех пор я пытаюсь отречься от своего проклятия! – и горькие слезы, которые даже сейчас не могу сдержать, свидетели того, как жестоко раскаиваюсь я в этом преступлении, противном самой природе!

Страшную брань обрушил я на голову врага – и поклялся свирепо ему отомстить. Не знаю, до каких адских глубин дошла бы моя ярость, но в этот миг силы меня оставили, и я рухнул без чувств на руки слуг. Открыл глаза я у себя в покоях; у моего ложа сидел Вильфред. Не сразу припомнил прошедшие события – и, когда вспомнил, как будто целый век, полный преступлений и несчастий, обрушился на меня невыносимой тяжестью и сковал язык. Взгляд мой невольно обратился в ту часть комнаты, где висел портрет дочери. Но верный старый слуга – нет, не снял его, несомненно, полагая, что это может меня оскорбить, а как бы случайно загородил рыцарскими доспехами.

Много дней прошло, прежде чем я нашел в себе силы выслушать подробный рассказ о побеге дочери. Не стану долго утомлять вас моими горестями; передам вкратце то, что узнал.

По-видимому, Конрад Вейдишвильский, привлеченный рассказами о красоте моей дочери и любопытством, должен признать, вполне понятным и извинительным для юноши, давно уже искал случая встретиться с моей Идой – но все тщетно. Наконец ему улыбнулась удача. Он увидел ее по дороге на богослужение в соседний монастырь; а увидеть Иду – значит ее полюбить. Святая цель поездки не помешала ему подъехать к ней и заговорить; и – о, он знал, какими речами привлечь и завоевать столь невинное, доверчивое существо, как моя Ида! Слишком быстро, увы, его льстивые речи нашли путь к ее безгрешному сердцу.

Дочерняя привязанность моего дитяти осталась неизменной; за мою жизнь Ида с готовностью отдала бы свою. Но любовь, овладев женским сердцем, с неудержимой быстротой выживает оттуда более суровых гостей – чувство долга и рассудок. Довольно сказать: Ида была побеждена – и согласилась, не дожидаясь моего возвращения, стать женой Вейдишвиля, поддавшись его ловким доводам, что я, мол, легче соглашусь преподать им свое прощение и благословение, если увижу, что непоправимый шаг уже свершен. С равным искусством доказывал он ей и то, что их союз, без сомнения, заделает брешь между семьями Вейдишвилей и Уншпунненов, что свадьба положит конец смертельной вражде, которую добрая моя Ида, вечная сторонница мира, всегда осуждала. Вот так ловкая софистика оторвала мое дитя от сердца любящего родителя – и соединила с сыном его злейшего врага.

Охваченный болью воспоминаний, Буркхардт некоторое время молчал, не в силах совладать с собой. Наконец он продолжил:

– В душе моей, казалось, умерли все чувства, все желания, кроме одного: мести. Эта господствующая страсть истребила все прочие; я немедля начал готовиться сам и готовить вассалов к походу на грабителя, лишившего меня самого дорогого. Но мое желание не исполнилось (за что теперь благодарю Бога), ибо герцог Церингенский скоро дал мне случай припомнить его прощальные слова. Он соединился с моим врагом и его многочисленными союзниками, и вместе эти могущественные вожди вторглись в мои владения. Началась жестокая битва; силы были неравны. Наконец, хоть мои отважные воины и готовы были продолжать безнадежную схватку, я решил прекратить бессмысленное кровопролитие и оставил поле боя за врагом; и с остатками моих верных воинов, гонимый глубоким стыдом, поспешил запереться в стенах этого замка. Это унизительное поражение лишило меня всякой возможности примириться с дочерью, в коей я видел теперь причину своего позора; я запретил даже имя ее упоминать в своем присутствии.

Текли годы; я не получал о ней никаких известий, пока не узнал случайно, что она вместе с мужем покинула родные края. Более двадцати лет – долгих, невыносимо долгих лет – прошло с ее побега; и хоть, когда