— Не мог ячмень стоить в прошлом году куну за пуд, — Ждан засунул кончик писала в рот.

— Почему не мог? — Фрося нашла в стопке нужную бересту и развернула, — Вот три года назад же стоил.

— Так три года назад неурожай был жуткий, вот и дорожало всё. А в прошлом много ячменя уродилось.

— А сколько тогда мог?

— По-разному, но точно меньше. Вот написано «Куплено у Вышаты семь пудов по куне за пуд», вот у него и спрашивать надо.

Позвали купца, расспросили. Оказалось, не больше резаны уплачено было пуд ячменя.

— «Шесть отрезов полотна на скатерти», — прочитала Фрося. — Точно помню, скатертей не было. Те, что в гриднице лежат, старые, в пятнах все.

— Надо звать Никиту Иванова, пусть рассказывает, где хранится добро, в грамотах указано, да почему купцы говорят одни цены, а записаны другие! — бросил на стол писало Ждан.

Послали дружину к тиуну в дом. А того и след простыл. Доложили князю. Жену Никитину с дочкой привели серых, перепуганных.

— Где хозяин ваш? — спросил Давид.

— Не ведаю, княже, — супруга тиуна опустила глаза.

— Пусть будет так. Значит, раз нет его, за татьбу казны княжеской будешь ты отвечать. Добро всё ваше я заберу, а самих в холопы продам.

— Смилуйся, князь Давид! — бросилась в пол женщина. В Рязань ушёл конным сегодня утром. Только золото с собой и взял! Забери всё добро, но не губи! Распусти меня, позволь лишь приданое забрать.

— Хорошо, если поймаю татя, будет тебе и роспуск, и часть добрачная, но чтоб после ноги вашей в городе не было.

Тиуна поймали. Повезло, на гололёде лошадь ногу вывернула. Били кнутами, клеймили щеку да продали в рабство. Супруге отдали приданое, телегу с конем подводным, разрешили взять тулупы, платья сменные, еды на три седмицы вперёд и выпроводили вон из города. Остальное добро переписали и перевезли в закрома княжеские. Дом же Давид жаловал Ждану Тихоновичу — новому тиуну своему.

— Ты видел путь татьбы, — сказал Давид, вручая серебряную привеску с княжим знаком. — Не ступай на него. А верность я ценю и помню.

Зима закончилась очень быстро, а весной не успел ещё снег сойти, как пришло письмо от юного князя Переяславского. Звал Ярослав Всеволодович Давида встать с ним против половцев. Потрепали южные границы за зиму кочевники, сёла пожгли, у самого города несколько раз показывались. А им только слабину покажи, пол-Руси пропашут. Ничего живого не останется. Задумался князь Давид. И не пойти нельзя, всё же дружба у него с Всеволодом и детьми его. Только заступничеством великого князя и держится стол Муромский за Святославичами, и не сгинул в распрях город. А пойти — значит оставить жену в тягости на милость боярам.

Положение Ефросиньи держали в секрете, благо срок позволял, да мода пришла из Суздаля на сарафаны широкие, из множества клиньев сшитые да в сборки собранные.

Перед походом собрал князь совет большой. Не только мужи думные на нём присутствовали, но и воины доверенные, духовные люди да крупные ремесленники.

— Ухожу я с войском на половцев. Супруга моя Ефросинья остаётся княжить в Муроме. А потому слушайте, бояре, меня внимательно: если я по возвращении домой найду не то, что оставил, то худо будет всем. Вашими головами восточную стену города украшу, поняли?

— Не гневи Господа Бога нашего, — прогудел Муромский митрополит. — Мало ли что случиться может, так зачем грех на душу брать.

— А ты, владыка, пригляди, кабы чего не случилось. И мне тогда каяться не придется, а тебе город в спешке покидать да кафедру переносить в Рязань[65].

Не понравились боярам речи княжеские, не понравился настрой. Привыкли городом, как вотчиной своей распоряжаться, но шкуру свою подставлять никто не хотел, свежа ещё была память о судьбе убийц великого князя Андрея[66]. Боярин Ретша слушал князя и понимал — выполнит обещание, ни дай бог с его любимой Ефросиньи хоть волос упадёт, выкосит всех, да так, что Кощюн родным батюшкой покажется. А посему надо не горло драть, а подумать, как Давида стола Муромского лишить, да на его место сесть. Боярин Позвизд думал точно так же, а боярин Богдан при похожих мыслях, ещё и прикидывал, как стравить двух старых друзей, что б они друг дружку прирезали.

Через три дня после собрания Давид с сотней отправился к Переяславскому княжеству, а Ефросинья вновь осталась в Муроме одна.

Praeteritum XXII

По мнозе же времени приидоша к нему боляре его, с яростию рекуще: «Хощем вси праведно служити тебе и самодержцем имети тя, но княгини Февронии не хощем, да государьствует женами нашими. Аще ли хощеши самодержець быти, да будет ти ина княгини, Феврония же, взем богатьство доволно себе, отидет, амо же хощет!»

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Весна грязная, слякотная, дождливая, тянулась непозволительно долго. Люд уже чувствовал первое тепло, видел первую зелень, но радости это не приносило. Живот лип к спине. Кое-где в деревнях начали есть зерно для посевов. Старосты жаловались.

Фрося осмотрела кладовые да амбары княжеские. Муки и крупы почти не осталось. На посев в городе не держали.

— Что нынче по сёлам творится? — спросила она у присутствующих. На малом круге были только доверенные лица. Именно с ними Ефросинья решала текущие вопросы. Боярам же во время собрания думы лишь создавалась видимость совещания. Пока получалось. То ли ничего по-настоящему важного не решалось, то ли Давыдовых угроз хватило, то ли ждали, когда княгиня оступится, чтоб после заклевать.

— Съездил я по ближайшим, а в дальние весть направил, — пробасил Илья, — велел зерно старостам под замок до посевов убрать да стражу выставить.

— Ещё распорядись, чтоб, если купцы зерно привезут, на рынке его не торговали. Выкупи всё да на посев раздай, — едва слышно проговорил отец Никон. Илья кивнул, соглашаясь.

— Как вы думаете, расторгуются купцы у нас или дальше пойдут? Есть ли смысл пошлины уменьшать? — подняла очередной вопрос княгиня.

— Пошлинами их не заманишь, ярмарку надо сделать. Веселую, яркую на день равноденствия, — Ждан задумчиво грыз кончик костяного писала.

— Митрополит опять будет гневаться, что в пасхальную неделю люд на торгу веселится, — отметила Фрося. Отец Никон на это только хмыкнул, а Илья безразлично пожал плечами.

— Он каждый год гневается, а потом проповеди у него такие интересные! Их аж из Рязани приезжают слушать.

Собравшиеся беззвучно засмеялись, а Фрося мысленно поблагодарила воеводу за то, что разрядил немного обстановку на их маленьком совете. Вообще ей, никогда не интересовавшейся политикой