Поверьте: на голодный желудок думается намного хуже, чем на сытый. Это и есть действительная правда, с каким бы пылом кто-то ни утверждал обратное.

Еще Сиддхартха понял тогда одну простую истину. Невозможно прочувствовать неотвратимость страданий человеческой жизни, находясь в постоянном удалении от людей. Не разделяя их боль, не увидишь, что чаша унижений и страданий круговая. Каждому придется когда-нибудь ее испить. Совсем отгородиться от мира — это все равно что запереть себя в темнице и бессмысленно в ней гнить.

Наконец наступила развязка, прозрение, а точнее — катарсис. Сиддхартха Гаутама сам подвел черту под шестью годами своей аскезы: «Поистине, все чувства, острые, болезненные, печальные и горькие, которые испытывали отшельники и брахманы, жившие в прошлые времена, — поистине, эти мои страдания далеко превосходят их все. И страдания, порожденные таким же образом в будущем, поистине, эти мои страдания далеко превосходят их все. — Те страдания, которые таким образом порождены ныне, — поистине, мои страдания далеко превосходят их все. И все же на этом горестном и печальном пути я не достиг подлинного благородного знания и прозрения, которые превысили бы смертные возможности. Может быть, существует какой-то другой путь к мудрости?»[308]

К этой мысли о возможном другом пути он пришел после медитации, которая задумывалась как совместная с пятью его товарищами-аскетами. Ей предшествовала проведенная Сиддхартхой Гаутамой «сухая» голодовка как необходимая ступень для вхождения в глубокий транс. Пока его друзья продолжали готовиться к этой медитации, он начал ее первым, не дожидаясь их. Из глубин его памяти вдруг всплыло давнее и поразившее близких событие.

Он перенесся в прошлое время, в тот день, когда был праздник «первой борозды» и его отец пахал землю. Сиддхартха Гаутама вернулся к ощущению боли, той нестерпимой боли, беспощадно режущей его, как плуг землю. Эта боль, исходящая от слабых существ, которых пожирали существа более сильные, кромсала и обжигала его. Он увидел и осознал, что эти вечно длящиеся и повсеместно происходящие убийства направляют ход жизни.

Тогда он находился в прохладной тени дерева и внезапно, спасаясь от этой ужасной правды, впервые вошел в транс. То, что он ощутил, было потерей самого себя. Он помнил, что тогда в его подсознании возникла определенная и устойчивая мысль, что возможно перенаправить движение жизни в другую колею. От этой мысли его тело и сознание ощутили легкость и восторг. Он вошел в первую йогическую дхъяну, в особую сосредоточенность сознания и «ощутил дыхание нирваны»[309]. Находясь в этом состоянии, йогин еще не теряет способности мыслить. Но тогда пришедшая мысль, принесшая ему радость, не раскрыла полностью свое содержание. Однако она не умерла совсем, она едва жила, и ее надо было разыскать в памяти, для чего требовались силы, которых у него уже не оставалось.

Сиддхартха Гаутама понял, почему мысль не объявилась ему спустя какое-то время, а надолго пропала. Чувство блаженства тогда завладело его сознанием настолько сильно, что ум расслабился в своей неге и не удержал то важное открытие. И еще он убедился: атмосферу враждебности и смятения создает тот, кто не живет размеренной, умиротворенной жизнью, находится в вечных хлопотах и беспокойстве и никак не может избавиться от сомнений.

Сиддхартха через многие годы после этого события объявил беспощадную войну своему телу и сознанию. А зачем? Разве его искренний отклик или жизнерадостные ощущения соответствовали чему-то эгоистическому, бесстыдному и злобному?

Была первая половина месяца весак, то есть первая половина мая. Стояла необыкновенная жара. Река Неранджара обмелела, но вода в ней по-прежнему оставалась холодной.

Он надел на себя изношенное тряпье, которое кто-то за ненадобностью оставил на речном берегу.

Медитируя утром неподалеку от каменного ступенчатого сооружения — места кремации трупов, Сиддхартха Гаутама словно очнулся от наваждения. Он понял, что, истязая тело, истязаешь ум[310]. Он с трудом встал во весь рост, огляделся кругом и увидел лежащий на каменном ложе распухший труп молодой женщины. Он не знал, от чего она умерла, но по безлюдию вокруг понял, что умершая была бедна, одинока и относилась к шудрам. Он представил, как утром ее труп привяжут к каменной плите или к обычному валуну и сбросят в реку. Вероятно, так же вскоре поступят и с ним. В то время подобным образом хоронили бедных и одиноких покойников, у которых не оставалось родственников и некому было заплатить за дорогие дрова для погребального костра.

Женщину прикрывала чистая коричневая ткань. Сиддхартха Гаутама подумал, что не стоит эту ткань отдавать реке. Он, «размышляя о рождении и смерти, с уважением снял с тела ткань»[311]. Затем он прикрыл женщину своим тряпьем и, осторожно передвигаясь, вошел в сильно обмелевшую реку. Он напился воды, окунулся и ополоснул свое новое одеяние.

Выходя из реки, Сиддхартха, обессиленный после «сухой» голодовки, поскользнулся и потерял сознание. Горная река из последних сил потащила его своим течением, кидая из стороны в сторону. Еще немного, и он утонул бы в ней, но, к счастью, его тщедушное тело было вынесено на мель. Там его увидела оказавшаяся рядом тринадцатилетняя девочка по имени Суджата, ежедневно пригонявшая к реке стадо коров. Она до этого дня не раз пыталась накормить Сиддхартху, но он всегда отказывался. Несмотря на его суровую аскезу, Суджата всякий раз захватывала с собой чашу, наполненную доверху молочной рисовой кашей. Девочка привела Сиддхартху в сознание и медленно, с особой осторожностью перемещала малыми щепотками кашу из чаши в его рот. В течение нескольких дней она самоотверженно ухаживала за ним — и наконец-то поставила на ноги. Он окреп телом, ум его прояснился.

Далее события развивались стремительно. Аскеты с ужасом увидели, как их предводитель с явным удовольствием ест рисовую кашу. Естественно, они пришли в страшное волнение. Утрата веры в кумира, надо признать, для вчерашних поклонников всегда большая нагрузка на психику. Прежняя исступленная любовь и величайшее почтение моментально перерождаются в истеричную неприязнь и глубокое презрение.

Они бежали от Сиддхартхи в священный город Каши (Варанаси), перешептываясь между собой о его подлой измене святому делу. Для них он больше не был мужественным аскетом, заглянувшим в бездну сознания, не был их учителем. Откровенно говоря, у Сиддхартхи Гаутамы не оставалось ни времени, ни сил, ни желания догонять своих бывших соратников и объяснять им, почему он поступил подобным образом. Они все равно бы его не поняли. Не мог же он крикнуть им вдогонку: «Не той дорогой идете, товарищи!»

В пересказанном мною