Когда занялся серый рассвет, меня вынесли в коридор, следом за мной вынесли и остальных раненых. Вскоре я обнаружил, что оказался единственным живым среди тринадцати мертвых.

Во второй половине дня появился мой ведомый.

– Господи, герр обер-лейтенант, – сказал он беспомощно, – ну и неприятности от этих двух русских…

– Все нормально, Штеффен, я все еще жив. Но что происходило между крушением и попаданием в госпиталь, не помню совершенно.

– Вот и хорошо, герр обер-лейтенант. Вы врезались в стену одного из этих проклятых оврагов. Ваш мотор нашли в 50 метрах от фюзеляжа, оба крыла оторвало немедленно. Затем то, что осталось, свалилось на дно, а вы сидели внутри. Я видел все это с воздуха. Подъехал один из танков, и его экипаж попытался вытащить вас из фюзеляжа. Никакой возможности, все было переломано и перекручено. Им пришлось разбить фонарь киркой и буквально вырвать вас из кабины.

– Похоже, мы не скоро снова полетим вместе, Штеффен. Гадская боль, признаюсь тебе.

– Я знаю. Мы уже говорили с врачом. Он осмотрел рану на голове, она не слишком серьезная, не сравнить с тем, что стряслось с вашей спиной. Им нужен рентген, чтобы увидеть, что у вас сломано.

– Здорово. Ну и что будет дальше?

– Один из транспортных «юнкерсов» нашей группы. Он доставит вас в госпиталь в Мариуполе, как только врач скажет, что вас можно перевозить. Главное, забрать вас отсюда, от всей этой мерзости. Мы придем, вынесем вас и отправим самолетом в тыл.

На следующий день они действительно пришли и встали рядом с моей кроватью: унтер-офицер Карл Штеффен, Кёппен и еще несколько человек, даже Эдмунд Россман из 7-й эскадрильи. Меня бережно переместили на носилки. Так как транспорта не было, они несли меня по глубокому снегу до аэродрома, где подняли на борт Ju-52. Окно в двух или трех шагах от того места, где положили меня, было без стекла, и во время всего полета один из летчиков сидел там, закрывая его спиной, чтобы уберечь меня от ледяного ветра. Перед расставанием один из них сунул в нагрудный карман моего кителя листок бумаги: приказ о возвращении в III/JG-52. Этот документ, заполненный с нарушением всех мыслимых правил, позволял мне вернуться в свою часть после выздоровления. Без него мне пришлось бы отправится в резервное депо или еще куда-нибудь, чтобы командование могло засунуть меня в любую истребительную группу, где требовался командир эскадрильи.

Базовый госпиталь в Мариуполе не имел надлежащего оборудования, чтобы поставить правильный диагноз моей пострадавшей спине. Ночью прилетела авиация красных и бомбила город. Во время одного из налетов они накрыли колонну грузовиков с боеприпасами в нескольких улицах от госпиталя, последовал колоссальный взрыв. Я не понимал, лучше мне или хуже. Если не считать регулярных инъекций морфина, которые погружали меня в забытье, я не получал никакого лечения или ухода. Однажды словно по волшебству передо мной появился Готтхард Хандрик, чья эскадрилья все еще действовал между Крымом и Доном.

– Не беспокойся, Гюнтер, – он приободрил меня. – Мы не дадим тебе сгнить здесь и организуем твою переправку в Бухарест.

Я попал туда через три недели после катастрофы. Несколько дней я провалялся без всякого лечения в Таганроге, еще десять дней в Мариуполе, неизвестно сколько в Херсонесе. Меня перевозили на четырех санитарных поездах, и на место я попал перед самым Рождеством. Я наконец попал в нормально оснащенную гражданскую больницу, где специалисты немедленно отправили меня на рентген, чтобы выяснить, в чем же дело. Врач из Вены не стал деликатничать. Посмотрев на экран и даже не взглянув на меня, он покачал головой и с неподражаемым венским акцентом сообщил:

– Вы можете забыть о полетах, обер-лейтенант.

На несколько секунд воцарилась тишина, затем я решительно заявил:

– Я буду снова летать, можете быть в этом уверены, герр обер-арцт.

– Наверняка не будете, я это ясно вижу, – ответил он более мягко. – Переломы восьмого и девятого спинных позвонков, перелом пятого поясничного позвонка. Я буду рад, если вы снова сможете ходить.

После этого врачи взялись за меня. Для начала меня раздели и уложили на живот на специальную скамью, так что мое тело в районе переломов оказалось без поддержки и повисло в просвете. Затем наложили дополнительный груз. Через четверть часа меня туго забинтовали и загипсовали от верхней части бедер до плеча, оставив руки торчать под странным углом к телу. Я оказался совершенно беспомощным в этом корсете – лежа на спине, я чувствовал себя словно растянутым на дыбе. Почти каждое движение требовало помощи. Никто не мог сказать, когда я освобожусь от этого ортопедического панциря. Без морфина я бы это не вытерпел.

В начале 1942 года меня погрузили на санитарный поезд, чтобы отправить в Вену. Вокруг меня лежали солдаты со всевозможными ранениями и травмами. Еще недавно эти люди сражались и убивали, а сейчас их затолкали, словно скот, в переполненные вонючие вагоны, они лежали без сил, осколки этой безжалостной войны. У каждого имелся листок бумаги с указанием ранений, или это было написано на лоскутке, пришпиленном прямо к одежде.

Четыре дня поезд полз по Румынии, Венгрии и Австрии, пока посреди ночи не прибыл на стацию Вена-Асперн, и нас начали вытаскивать из вагонов. Мои носилки вместе с множеством других поставили на платформе, где главный врач, сопровождаемый свитой носильщиков, принял этот «строевой смотр». Он направлял каждого раненого в конкретный госпиталь. Когда он подошел ко мне, то глянул мельком на мой гипс и громко прочитал надпись на нем: «Перелом восьмого и девятого спинных позвонков, перелом пятого поясничного позвонка». Затем повернулся к сопровождающим и скомандовал: «Центральный госпиталь!» Через полчаса я лежал на чистых простынях в Резервном госпитале XIIIb Вена IX/71, как это старое заведение называлось на армейском лексиконе.

Кожа под гипсом страшно зудела и чесалась, но я ничего не мог с этим поделать. Я потел под гипсом, я замерзал под гипсом, но ни одна капля чистой воды не коснулась моего тела. Вдобавок неподходящая диета привела к сильному метеоризму, почти невыносимому в таких обстоятельствах. Снова мне приходилось преодолевать ужасное смущение, когда я просил санитаров помочь мне с естественными отправлениями организма. До сих пор вокруг меня были санитары, но теперь все переменилось, здесь имелись только медсестры.

Лечащий врач тоже была женщина, молодая, чуть старше меня, доброжелательная, с самого начала она прилагала все усилия, чтобы мое выздоровление шло гладко. Я всегда был рад видеть доктора Герту Шён. Мне было стыдно лежать перед этой симпатичной молодой женщиной в таком состоянии, закованным в грязный гипс, немытым и вонючим. Я пытался хоть как-то компенсировать неопрятный внешний вид хорошими манерами, насколько позволяла моя беспомощность.

Однажды в конце января 1942 года в палате появилась каталка, и меня погрузили на нее. Моя мать позвонила по телефону и хотела срочно переговорить со мной. Моя мать! Семья знает, где я нахожусь! Но тут же немедленно вернулась боль, так как после прибытия в Вену я больше не получал морфин. Я молчал, крепко стиснув зубы, пока меня катили по коридору к лестнице. Здание было построено во времена императора Франца-Иосифа II, и в нем не имелось лифтов.