Мотор испустил дух, когда я спиралью пошел вниз, чтобы уйти из-под огня второго русского, который моментально пристроился мне в хвост. Времени найти подходящее место для аварийной посадки не оставалось. В любом случае земля внизу едва проглядывала в сгущающихся сумерках. Как только я увидел грунтовку, идущую на юг, то постарался прижаться к ней как можно ближе. Я держал самолет ровно, но высота составляла едва ли 50 метров. Впереди, поперек курса, я различил несколько глубоких трещин, видимо, оврагов. Это было чертовски плохо. Машину следовало прижать к земле как можно быстрее на первом же ровном клочке, иначе она запросто врежется в отвесную стену одного из этих ненормальных рвов.

Я на глазок оценил поле и бросил «мессершмитт» на землю. Трррах!!! Самолет резко подбросило – слишком велика была скорость – и он снова оказался в воздухе. Я увидел, как передо мной появились неясные очертания следующего оврага, и в отчаянии взмолился, чтобы самолет перескочил через него. Но машина стала подозрительно легкой, моя спина оторвалась от сиденья, и хотя все произошло моментально, я видел катастрофу точно в замедленной съемке. Потом все спрессовалось в одну последнюю мысль, я четко понял: все кончено.

Самолет повалился куда-то вперед и вниз. Темнота, огромная стена земли возникла перед лобовым стеклом. Чудовищный удар, и я потерял сознание.

– Его нельзя класть, – услышал я чей-то голос, доносящийся издалека. – Его нужно усадить, иначе он просто истечет кровью!

Сильные руки схватили меня за руки и за ноги и подняли, наконец, ступни коснулись пола. Я находился в кабине мчащегося грузовика. Я попытался усесться понадежнее, но в тот момент, когда я оперся на одну ногу, волны невероятной боли прокатились по всему телу, у меня перехватило дыхание. Меня окружала непроглядная темнота, но голоса и смутные фигуры людей вокруг меня подсказали, что я среди немецких солдат. Мое помутившееся сознание не позволяло ясно понимать происходящее. Меня больше не дергали, я мог сидеть спокойно, боль слегка утихла и память начала понемногу проясняться. Я сбил «рату». Мой собственный самолет получил попадание. Передо мной из ниоткуда возникла высокая земляная стена, будто доисторический монстр пробудился ото сна. И больше ни-че-го.

Два человека сидели на лавке по бокам, явно, чтобы поддерживать меня. Короткая команда водителя, дверь хлопнула, и грузовик затрясся по промерзлой земле, чтобы выползти на дорогу.

Немедленно остановите!!!

Я захотел крикнуть, но изо рта вырвался только невнятный стон. Каждый камень, который попадал под колеса нашего грузовика, отзывался уколами боли по всему телу. Я попытался глотнуть воздуха, но едва мог вздохнуть. Снова и снова я погружался в беспамятство. В отчаянии я попытался схватиться за одного из солдат, сидевших рядом со мной.

– Осторожнее! – Он повысил голос, чтобы перекрыть шум мотора. – Вы получили по-настоящему здорово по башке! Но не беспокойтесь! В Таганроге вас заштопают и будете как новенький! Мы отвозили туда гораздо более тяжелых, чем вы!

Моя голова? Что же такое случилось с моей головой, если не считать того, что она просто раскалывается от боли по всему телу? Я либо умру через несколько секунд, либо вообще отдам концы прямо здесь и прямо сейчас. Из последних сил я уцепился за пистолетную кобуру у себя на поясе.

– Остановитесь! Остановитесь немедленно, или я буду стрелять! Я больше не выдержу!

Затем я снова отключился.

Солома. Я нащупал несколько стебельков. В непроглядной темноте вокруг меня слышались только стоны. Я лежал навзничь в соломе, похоже, в другом грузовике вместе с остальными ранеными. Я медленно приходил в себя и на этот раз остался в сознании, несмотря на неутихающую боль. Потребовалось собрать в кулак всю свою волю, чтобы шевельнуть рукой. Сантиметр за сантиметром ладонь ползла по телу по толстой меховой куртке. На груди куртка оказалась покрыта стеклянистой хрупкой коркой. Она раскололась, как только я надавил пальцем на нее. Я сумел подобрать кусочек и поднес ко рту, чтобы распробовать, чем же меня облило.

Кровь. Моя собственная кровь, которая лилась и застывала льдом на ужасающем морозе. Моя рука поползла дальше по щеке и к макушке. Голова была покрыта липкой, местами затвердевшей массой. С головой явно что-то было не в порядке. Я нащупал большую рану под волосами, которая болела при малейшем прикосновении.

Полевой госпиталь. Изрешеченное снарядами школьное здание в Таганроге, плохо освещенный смотровой стол под тусклой лампой, вонь дезинфекции, руки, которые сняли повязку на голове и ощупали рану под ней, голос врача, осматривавшего меня. Он сказал, что кожа выше левого виска сорвана при ударе о твердый предмет и загнулась назад, словно кто-то пытался скальпировать меня. Кое-как в уме я восстановил происшедшее. При ударе меня швырнуло на рукоятку сброса фонаря, которая сорвала и шлем, и кожу под ним. Затем я следил, как доктор готовился штопать меня, и кто-то вколол мне обезболивающее.

В течение ночи я несколько раз просыпался, скорее мертвый, чем живой. Размеры комнаты, еле освещенной единственной слабой лампочкой, я не мог определить. Со всех сторон доносились шорохи, стоны и вздохи, невнятное бормотание спящих людей. По ним я определил, что здесь лежит примерно пятьдесят человек. Меня уложили на раму из стальных труб, которая в лучшие времена могла сойти за кровать. Рядом со мной на стуле сидел человек, который явно обрадовался, когда я открыл глаза и посмотрел на него.

Он был худым, а самой замечательной чертой его серого лица были никелированные очки. На голове у него красовалась помятая фуражка, нахлобученная так, что сразу становилось понятно – это не военный. Нашивки на кителе сообщили мне, что передо мной обер-ефрейтор медицинской службы. Нет, этот человек никак не мог быть солдатом. Однако он заговорил со мной. Он говорил тихо и терпеливо, самым дружеским тоном, изо всех сил стараясь не дать мне уснуть. Так как анестезия перестала действовать и боль в спине вернулась, я временами переставал понимать, о чем он говорит, однако сам звук его голоса, не замолкавший ни на минуту, не позволял мне соскользнуть из своих мучений в бездонную пропасть, грозившую поглотить меня навсегда. Снова и снова он подавал мне сигарету, набитую серой смесью, которую мы называли «мусором из пылесоса». Я понимал, что он сражается за мою жизнь, жизнь, которая с точки зрения медицины, уже закончилась, и меня нельзя было вырвать из челюстей смерти. Однако он продолжал бороться: упорно, настойчиво, спокойно, неослабно. Он знал, что мы проиграем, если сейчас я потеряю сознание, и он сделал просто невозможное своими словами.

Мне захотелось в туалет. В животе нарастало неприятное ощущение. Оно стало таким сильным, что попытки подавить его вызывали боль в спине. Что же делать? Оно прорвалось само собой, и я не мог сдержаться. Это был просто ужасный позор. Как мог я, обер-лейтенант Гюнтер Ралль и командир эскадрильи, победитель в 36 воздушных боях, просить обер-ефрейтора… Он помог мне, не прекращая говорить, словно все происходившее было самым обычным и естественным. Но чтобы сделать свое дело, мне пришлось уложить свою задницу и бедра на больничную утку, которую он подсунул под меня, и это оказалось форменной пыткой. Вероятно, мои раны там были гораздо более серьезными, чем на голове. Лучше умереть от запора, чем снова пройти через это…