новом материалистическом миропонимании, и в душе писателя образовалась какая-то страшная пустота. Под этим впечатлением была написана его исповедь «Грехи юности» («Chatot neurim», 1876), грустная повесть одной из многих жертв идейного кризиса 60-х годов. Книга произвела сильнейшее впечатление, ибо изображенные в ней страдания автора были типичны для людей переходного поколения; но заключительный аккорд исповеди — крик опустошенной души, разбившей старые кумиры и не нашедшей нового Бога, — предвещал уже перемену. Скоро мятущаяся душа писателя успокоилась. То, что внесло тревогу в умы передового еврейства, взрыв антисемитизма в начале 80-х годов, принесло успокоение больной душе Лилиенблюма: он нашел разрешение проблемы еврейства сначала в палестинофильстве, идеологом которого сделался, а затем в политическом сионизме.

На левом фланге «просвещения» стояла еврейская литература на русском языке, выдвинувшая в ту эпоху несколько талантливых писателей. Первым из них был вышеупомянутый редактор «Рассвета» Осип Рабинович (1818—1869), который писал кроме публицистических статей и бытовые рассказы. Его трогательные рассказы «Штрафной» и «Наследственный подсвечник» (1859—1860) показали обществу, на заре эпохи реформ, мрачные тени минувшей ночи: мучительства прежней рекрутчины и позорнейшие формы бесправия. Борьбе с бесправием была посвящена вся публицистическая деятельность Рабиновича, начавшаяся еще до основания им «Рассвета», на страницах русских либеральных органов печати. Его мало занимали вопросы культурной реформы; подобно Риссеру, он считал гражданское равноправие бальзамом для всех ран еврейства, и смерть похитила Рабиновича прежде, чем он успел разубедиться в этом. Продолжателем его дела был даровитый юноша-публицист Илья Оршанский из Екатеринослава (1846—1875), главный сотрудник одесской газеты «День» и сборника «Еврейская библиотека». Борьба за право, а не смиренная апология, требование, а не выпрашивание равноправия — эти принципы придавали особенное обаяние статьям Оршанского («Евреи в России», 1872). Его блестящий юридический анализ в книге «Русское законодательство о евреях» представляет собою полную анатомию еврейского бесправия в России, от Екатерины II до Александра II. Как сын своего времени, Оршанский проповедовал идею обрусения, но одесский погром 1871 года должен был нанести удар его вере в ассимиляцию. Преждевременная смерть от чахотки оборвала, развитие этого сильного ума, который мог бы дойти до высшего синтеза еврея и человека.

Бытописателем-публицистом был в ту пору Лев Леванда (1835—1888). Питомец Раввинского училища, занимавший сначала должность учителя казенной еврейской школы в Минске, а затея «ученого еврея» при генерал-губернаторе в Вильне, Леванда находился в самом центре русификации. Это наложило особый отпечаток на его ранние произведения. В первом своем романе («Депо бакалейных товаров», 1860) он является еще наивным бардом того по­верхностного просвещения, герои которого носят европейский кос­тюм и звучное немецкое или русское имя, водят дружбу с благородными христианами и женятся непременно по любви, а не по сватов­ству. В это время Леванда был убежден, что «никто из образованных евреев не может не быть космополитом». Позже космополит обна­руживает явный наклон к обрусению. В романе из дней последнего польского восстания («Горячее время», 1871—1872) Леванда отрека­ется от своих прежних польских симпатий и устами своего героя ве­щает о грядущем культурном слиянии евреев с русскими как о новой эре еврейской истории. Старомодный еврейский быт он метко вы­шучивает в своих «Очерках прошлого» (1870—1875). Его не смутило начало юдофобской реакции, зародившейся еще к концу 60-х годов в тех официальных сферах, где вращался «ученый еврей» и где экспертом по еврейскому вопросу состоял ренегат Брафман (выше, § 46). Только кризис 1881 года, потрясший душу Леванды, заставил его разбить старый кумир ассимиляции; не успев еще вы­работать себе полное национальное мировоззрение, он в конце жизни примкнул к палестинскому движению и с омраченною ду­шою сошел в могилу.

Совершенно застыл в догме отрицания национальной еврейской культуры Григорий Богров (ок. 1810—1885). Отпрыск раввинской семьи в Полтаве, он перешел «от мрака к свету» через своеобразную просветительную школу николаевской эпохи: контору питейного от­купщика, где он долго состоял на службе. Поздно открыл в себе литературный талант просвещенный «акцизник». Только в 1871— 1873 гг. появились в русском журнале «Отечественные записки» об­ширные «Записки еврея» Богрова, в которых преобладает автобиог­рафический материал. То была резко обличительная характеристи­ка еврейской жизни в эпоху Николая I. Никто еще из еврейских писа­телей в таких мрачных красках, с таким озлоблением не изображал старый быт в деморализованном обществе времен рекрутчины, как Богров. (Дополнением к «Запискам еврея» служила изданная вскоре повесть-быль того же автора «Пойманник».) Ни одной светлой картины нет в воспоминаниях автора о его детстве и юности, кро­ме образа русской девушки; вся патриархальная жизнь еврейс­кого городка того времени превращена в Дантов ад, кишащий зло­деями или глупцами. Из этого ада есть только один выход — в широкий свет, в ряды космополитов и рационалистов или в среду русского общества. Богров сам стоял уже у выходной двери. В 1878 году он писал Леванде, что как «эмансипированный космополит» он давно бы уже «переправился на тот берег», где ему «улыбаются другие симпатии и идеалы», но его удерживают в еврействе «четыре миллиона людей, страдающих безвинно» от систематических преследований. Ненависть к гонителям еврейства излилась в исторической повести Богрова «Еврейский манускрипт» (1876), взятой из эпохи хмельничины; но и тут автор — в истории того, что он называет «боем паука с мухою», — не находит в жизни мухи-еврейства ничего заслуживающего сочувствия, кроме ее страданий. В 1879 г. Богров начал писать роман из жизни новой еврейской молодежи, участвовавшей в русском революционном движении того времени («Накипь века»), но рука, умевшая изображать ужасы старой рекрутчины, неумело, карикатурно рисовала чуждую автору сферу политических увлечений, и роман остался неоконченным. Реакция начала 80-х годов ничего не изменила в настроении Богрова. Он сошел в могилу в глухой русской деревне и был похоронен на русском кладбище, ибо вследствие печального стечения семейных обстоятельств принял крещение незадолго до своей смерти.

Кроме писателей из интеллигенции, поднявшейся над народом и смотревшей на него сверху вниз, появились в это время и писатели, связанные с народной массой и писавшие на ее языке. Если сотрудники «жаргонного» журнала «Кол Мевассер» (выше, § 47), и главный из них, С. Абрамович, стояли еще между интеллигенцией и народом, то популярнейший виленский писатель Айзик Меир Дик (1807—1893) был органически связан с массою и писал для нее, для простолюдина. В его многочисленных маленьких рассказах («Der porusch fun Barditschew», 1856; «Chajtzikel allein»; «Schmaja Gutjomtewbeter», «Der Jischuwnik», 1860—1870 и др.) старый еврейский быт со всеми его отрицательными явлениями изображался без всякой злобы или насмешки, но так, что читатель должен был почувствовать необходимость перемены, проверки старых воззрений. Дик рассказывал о постыдных делах еврейских Тартюфов, об обманах святош, о нелепостях