и затем высланы из пределов Австрии и Пруссии (1879); они эмигри­ровали в Англию и Америку и утратили связь с Россией. В самой же России еврейские революционеры были всецело увлечены общим течением. Много отваги и самопожертвования было проявлено вы­ходцами гетто в русском революционном движении 70-х годов; ев­реи фигурировали в некоторых крупных политических процессах и в публичных манифестациях (например, демонстрация у Казанского собора в 1876 г.), томились в казематах, или на эшафоты пли в Си­бирь. В этой идеалистической борьбе за общую свободу была несом­ненно скрытая энергия еврейского протеста, но не было в ней особо­го национального знамени — требования свободы и равенства для наиболее угнетенной нации[55].

§ 48. Литература эпохи «гаскалы»

Несмотря на все уклонения от нормального развития, неизбеж­ные в моменты умственных кризисов, основная линия, равнодейству­ющая всего культурного движения, вела к здоровому прогрессу. Наи­более положительным результатом движения было обновление ев­рейской литературы, широкое развитие того ренессанса, который в форме зародыша показался еще в предыдущую эпоху. Прежде пре­следуемая религиозными фанатиками «гаскала» получила теперь сво­боду, возможность развернуть свои творческие силы. То, что во вре­мя И. Б. Левинзона делалось единичными заговорщиками просве­щения, происходило теперь открыто. Вслед за отдельными писате­лями явилась литературная армия. Она пользовалась орудиями ста­рой культуры для производства новых ценностей: обновленный биб­лейский язык, очищенный от раввинских варваризмов, приспособ­лялся к стилю XIX века. По содержанию эта юная литература была еще очень элементарна и подражательна. Как прежде М. А. Гинцбург, усердно занимался теперь переводом книг европейской лите­ратуры виленский писатель Калман Шульман (1819—1899). Он наводнил еврейскую литературу массою переводов, начиная с «Тайн Парижа» Эжена Сю и кончая «Всемирной историей» Вебера; Шульман писал риторическими библейскими фразами («мелица»), что в изложении будничных явлений часто производило комическое впечатление. Постепенно, однако, нарождалась оригинальная литература: появились писатели, черпавшие свои сюжеты из национальных преданий или из современной народной жизни.

Еще в тот предрассветный момент, когда все стонало под гнетом репрессий Николая I, в Литве послышались чарующие звуки юной еврейской музы. Пел Миха-Иосиф Лебензон, сын сочинителя высокопарных од Авраама-Бера Лебензона (§ 28), мечтательный виленский юноша, болевший чахоткою и мировою скорбью. Он начал с переложения второй песни Виргилиевой «Энеиды» по Шиллеру («Harissut Troja», 1849), но скоро перешел к родным мотивам. В музыкальных строфах «Песен Сиона» («Schire bat Zion», 1851) излилась вся тоска души, ищущей примирения между верою и знанием (поэма «Соломон и Когелет»), возмущенной угнетением извне («Яиль и Сисера»), мечтающей об освобождении нации («Иегуда Галеви»). Лютая болезнь скосила поэта на 24-м году жизни (1852). Появившийся после его смерти лирический сборник («Kinor bat Zinon») показал, какое богатство поэтических сил таилось в этом безвременно погибшем юноше, который на пороге могилы так трогательно воспевал любовь, красоту и чистые радости жизни.

Через год после смерти юного поэта в той же Вильне появился исторический роман «Любовь Сиона» («Ahawat Zion», 1853). Автор его, ковенский учитель Авраам Мапу (1808—1867), жил в двух мирах: в юдоли плача литовской бедноты и в лучезарных воспоминаниях далекого прошлого. Бродя по берегу Немана, он рисовал идиллические картины из эпохи ясной зари еврейской нации и преподнес публике эти светлые картины Древней Иудеи в черный год «пойманников». И юноши гетто, склоненные над талмудическими фолиантами, потянулись к этой книжке, от которой веяло весенним ароматом. Ее часто читали тайно (открыто читать роман было небезопасно в среде обскурантов), восхищались идиллией времен царя Хизкии, картинами шумного Иерусалима и тихого Бетлехема, вздыхали о судьбе влюбленных Амнона и Тамары, уносясь воображением далеко от жуткой действительности. Наивное построение романа не смущало читателя, для которого это был первый прочитанный роман. Стиль книги, стиль библейских летописей и пророков, усиливал иллюзию древности. После выхода «Любви Сиона», когда наступила эпоха реформ в России, Мапу стал издавать свой большой роман из современной жизни «Alt Zawua» («Пестрая птица, или Ханжа», 1857—1869). В своем наивном жанре описывал автор жизнь темного литовского городка, кагальных мироедов, прикрывающих свои злодеяния маскою благочестия, раввинов-фанатиков, Тартюфов черты оседлости, гонителей просвещения; рядом с этими тенями прошлого Мапу с любовью рисует едва пробивающиеся ростки новой жизни: «маскила», стремящегося примирить религию с наукою, туманный образ юноши, идущего в русскую школу для служения своему народу, силуэты просвещенных купцов и «вельмож» из новой плутократии. Под конец жизни Мапу вернулся к историческому роману в «Грехе Самарии» («Aschmat Schomron», 1865) пытался дать картину жизни Израиля в последние годы двуцарствия; но этот роман, появившийся уже в разгар просветительного движения, не произвел такого сильного впечатления, как «Любовь Сиона», хотя чарующий библейский стиль книги вызывал восторг любителей «мелицы».

Шум обновлявшейся жизни все более врывался в литературное творчество, и даже поэты должны были откликаться на жгучие вопросы дня. Крупнейший поэт того времени Иегуда-Лейб Гордон (1830—1892), начавший с эпических поэм на библейские темы и нравоучительных басен («Ahawat David й Michal», 1856; «Mischle Jehuda», 1860), скоро перешел к модной тогда «идейной поэзии», сделался трибуном просвещения и резким обличителем старого быта. В 1863 г. он, будучи еще учителем казенного еврейского училища в Литве, спел, свою марсельезу просвещения: «Проснись, мой народ!» («Hakiza ami»). Поэт зовет еврея в стан русских граждан и дает ему краткий лозунг: «Будь человеком на улице и евреем в шатре своем», т. е. русским в общественной жизни и евреем в частной. В дальнейших произведениях Гордон обличает культурную отсталость народа, тупость раввинской ортодоксии, господство обряда. В «Песнях Иегуды» («Schire Jehuda», 1868), в строфах исторических поэм протест направлен против всего хода развития иудаизма в последние века:

Жить бездушным обрядом учили тебя...

Мертвым быть на земле, быть живым в небесах.

В 70-х годах Гордон, заняв место в рядах официальных просветителей (он переселился в Петербург и состоял секретарем «Об­щества просвещения»), печатает в журнале «Гашахар» серию «Современных эпопей», где дает полную волю своему гневу против окаменелого раввинизма. Он рисует трагедию еврейской женщины, обреченной на замужество по сватовству, без любви и радости, и финал одной женской жизни, разбитой раввинами из-за «одной йоты» закона (поэма «Кого schel jod»); он яростно бичует кагальных пауков, уловляющих в свои сети юного пионера просвещения («Sehne Joseph ben Schimon»). Поднимаясь все выше по лестнице истории, поэт обрушивается на пророка Иеремию, который в осажденном Иерусалиме проповедовал покорность вавилонянам и строгое соблюдение Торы; пророк, облаченный поэтом в раввинский костюм, должен был служить воплощением бездушной формулы: закон выше жизни («Zidkiah b’bet häpkudot», 1879). Вывод из этих поэтических филиппик напрашивался сам