Шрифт:
Закладка:
Есть способ творить этот мир из готовых блоков реальности, и это называется документальное кино.
Есть другой – начинать сотворение своего мира из первоэлементов: фактур, натуры, погоды, наблюдений, фантазий, снов. И это уже кино, называемое игровым или художественным.
Разделение условное, зато понятное. И в документальном, и в игровом кино за всю их более чем столетнюю историю тех, кому это удалось, – единицы. Остальные, как и я, остановились кто на полпути, кто еще ближе к линии старта. То, что создали мы, это не особый мир, это разные истории, хорошие и плохие, рассказанные искусно и даже с блеском, но отличающиеся друг от друга не больше чем субъекты Российской Федерации или американские штаты: все в них может быть разное, но они существуют по одним и тем же законам физики.
Не знаю, преуспел ли я в режиссуре, но научился многому, и прежде всего тому, что, как говаривал мой любимый Станислав Ежи Лец: «Безвыходным мы называем такое положение, простой и ясный выход из которого нам не нравится».
А другому – важному в том числе и для этой частной коллекции – научил меня Леонид Захарович Трауберг, мэтр наших Высших режиссерских курсов: «Нет ни одной вещи и ни одной истины, на которую нельзя было бы посмотреть с неожиданной стороны». И в его устах «можно» звучало как «нужно».
Кино свело меня со многими замечательными людьми. О ком-то успел написать, главным образом в связи с уходом этих людей с поля жизни. Перед многими – в долгу. Впрочем, писать портреты живых лично мне не в пример труднее – получается либо шарж, либо панегирик.
Те, о ком написал, в основном люди хорошо известные, и о них у посетителей этого зала уже сложилось мнение, вполне до пускаю, что с моим несхожее. Так ли уж важно, кто из нас прав? В конце концов, объемным мир и человек становятся, когда мы смотрим на них двумя глазами. Собственный опыт зачастую одноглаз. Поэтому, надеюсь, и моя точка зрения окажется небесполезной.
Треугольный переулок – улица Утесова
Шла гражданская панихида. Прощались с писателем-юмористом. С юмористами прощаются в малом зале. Народу было не так уж много, но зато почти все друг друга знали, потому что если уж у юмориста есть друзья, то это друзья надежные.
Я стоял рядом с Леонидом Осиповичем Утесовым. Когда кончилось прощание, гроб вынесли, и сразу в опустевшей комнате все оставшиеся стали хорошо видны друг другу.
– Пойду с Игорем поздороваюсь, – сказал Утесов.
Нельзя же было упустить такой момент, и я рука об руку с Утесовым пошел навстречу Игорю Владимировичу Ильинскому.
Привычка к смерти – привилегия старости (хотя бы в мирное время). Чем ближе ты к своей смерти, тем больше обороняет она тебя от чужой. И потому, согнав с лица вежливую грусть, старики смотрели друг на друга, иронически выжидая. В их лицах светилась давняя любовь к пикировке, подначке, быстрому соединению присущего каждому в отдельности юмора.
– Боишься? – спросил Утесов, кивнув на еще не закрывшуюся дверь. Ильинский выжидательно пожал плечами. – А ты не бойся. Я, когда страшно станет, погляжу вперед, а там еще Алешка Алексеев бежит – ему-то 92. Значит, пока – недолет. Ты, когда страшно станет, – глянь: там я впереди тебя трушу, значит, тебе еще не время.
Ильинский засмеялся, и они, подзуживая друг друга, стали вспоминать, как в 1920-х годах вместе выступали в оперетте, где не то Ильинский плясал за Утесова, не то Утесов за Ильинского пел.
Я провожал Утесова домой.
– Знаете, Алеша, волнуюсь. Раньше меня другое волновало. А теперь волнуюсь, что вот надо выходить из дома, одеваться, по лестнице идти, кто за мной приедет, как меня отвезут… Слушайте, а почему не показывают наш фильм? Мне к 85-летию Лапин вон какую телеграмму прислал, а фильма опять не показали.
– А вы бы позвонили ему сами.
Утесов укоризненно взглянул на меня и пожал плечами.
И верно, он уже устал работать на свою славу. А она на него стала работать с перебоями. Было это весной 1980 года.
Познакомился я с Леонидом Осиповичем в середине 1960-х годов. Жил он тогда на Смоленской площади и время от времени захаживал на старый Арбат в редакцию журнала «Москва», где работала в то время моя мать. Петь Утесов заканчивал, а телевизионная жизнь «свадебного генерала» была еще впереди. Образовался некий вакуум, и Леонид Осипович заполнял его писанием стихов и одесских рассказиков. И носил их в редакцию – советовался, как он предпочитал выражаться. По словам матери, автором он был застенчивым, радовался, когда хвалили, и склонялся перед авторитетом редакторов. Рассказики напечатали, а стихи – нет, чем Уте сов втайне огорчался.
Тогда, в 1965 году, среди эстрадников народных артистов СССР не было. А хотелось. И все волнения по этому поводу были в самом разгаре. Вспоминаю собравшихся у Утесова Р. Я. Плятта, А. М. Эскина и помню блестящую импровизацию будущего юбиляра на тему: в Министерстве культуры решают, как быть с Утесовым, что ему к 70-летию дать. Он начинал с Героя Труда и медленно спускался по наградным ступенькам вниз, причем каждый такой шаг сопровождался самоуничижительными формулировками и нашим гомерическим хохотом. Помню дословно и последнюю его фразу: «А поскольку Трудовое Красное Знамя у него уже есть – дать ему «мальчика и девочку» (имелся в виду орден «Знак почета»), и пусть он гуляет с ними по своей Одессе».
Суетность? Пусть так. Но, скажите, хватило бы вас накануне семидесятилетия, когда главное, что вы могли сделать в жизни, уже позади, и это не просто итог, а как бы конец одной жизни и начало другой, в которой нет радостных ожиданий, хватило бы вас устроить из ваших волнений спектакль для друзей в насмешку над со бой и своими переживаниями?!
А потом, недели через две, все мы сидели в зале Театра эстрады на Берсеневской набережной, ждали начала торжества и нервничали, потому что еще с утра ни один человек не знал, чем же кончилось в Министерстве культуры то самое, на этот раз не выдуманное Утесовым заседание. И вышла Фурцева. Была она тогда министром культуры, и, мне кажется, ее миссия в тот день была приятна ей лично. Когда она сказала, что Леониду Осиповичу Утесову, первому среди артистов эстрады, присвоено звание народного артиста СССР, началась такая
