Шрифт:
Закладка:
— Какое там искал смерти! — рассмеялся Василий. — Мощный, матерый хищник. Он хотел вцепиться когтями в только что вылупившегося утенка. Думал съесть беззащитного, да не тут-то было. Нашлась и на него управа.
«Какой добрый, жалостливый человек, — подумала Нюргуна. — Он защитит любого слабого… Не только утенка. А тетя… она сама готова заклевать кого угодно». И как бы в подтверждение ее мыслей Хоборос закричала:
— Утенка пожалел? А нас кто теперь пожалеет? В старину один наш родственник тоже убил орла. Вся его семья умерла в страшных корчах! Надо сейчас же послать за шаманкой Ульяной. Пусть заклинаниями очистит дом от греха…
Василий обнял жену за плечи:
— Голубушка, успокойся! Чепуха все это! И орел, и шаманка. Ну, подумай, чем может грозить человеку птица, да еще убитая?
— Ты не знаешь… не знаешь… — успокаиваясь от скупой ласки мужа, бормотала Хобо рос. — Я же тебе говорю: в старину…
— Так то в старину! С тех пор человек стал сильнее, орлы — наоборот. Не надо звать шаманку. Что обо мне скажут: в доме учителя — шаманят!
— Да? Ну ладно, придумаем что-нибудь другое…
Казалось, мир — установлен. Но в эту минуту широко распахнулась дверь:
— Держите ваш трофей, ха-ха!
И посреди комнаты, брошенный сильной рукой Беке, распластался убитый орел. Его каменные когти и клюв грохнулись о доски пола, кроваво-красные немигающие глаза уставились в потолок.
— Прочь! Прочь! — завопила Хоборос и, закрыв лицо руками, сползла со стула.
«Обморок», — пронеслось в голове у Василия. Такого с Хоборос на глазах Василия еще не случалось. До него доходили слухи о болезни жены, но Василий не верил: такой цветущей казалась ему полная, розовощекая Хоборос. Сама же она тщательно скрывала от мужа свое несчастье и никогда не жаловалась, если даже чувствовала себя плохо. К тому же в супружеской жизни обмороки вроде бы оставили ее.
Василий взглянул в лицо жены. Оно было страшно. Нижняя губа отвисла, заострился нос, как у мертвой. Он не знал, что делать, кого звать. На помощь пришла Нюргуна.
Лечить Хоборос умела только Боккоя. И только ей разрешалось быть возле госпожи в такие минуты. Но Нюргуне пришлось несколько раз помогать старушке, и она кое-что запомнила. Да и далеко Боккоя была.
Нюргуна намочила платок, расстегнула тетке платье и стала растирать платком грудь и шею.
Василий Макарович стоял поодаль и внимательно смотрел на нее. Нюргуне стало неловко под взглядом господина.
— Может, послать за лекарем? — вдруг спросил он.
— Нет. Тетя не любит, когда ее видят больной чужие.
— Вот как! Значит, с ней бывало и раньше?
— Бывало.
— Так-так, — задумчиво проговорил Василий Макарович. — Значит, это нестрашно. — И без всякой связи: — А ты здорово выросла, Нюргуна!
«Что он говорит?… Зачем?» — промелькнуло в голове Нюргуны.
— Дайте пятак, — сказала она.
— Для чего?
— Надо.
Она взяла монету и, ощутив тепло его руки, вздрогнула. Пятак выскользнул из пальцев и покатился в угол. Василий Макарович протянул другую монету.
Нюргуна, вся почему-то дрожа, прижала пятак к груди тетки и вновь принялась за массаж.
V
Девушки со смехом примчались к озеру. Нюргуна швырнула в траву опостылевшие берестяные ведра.
— Не спеши! — крикнула она подружке. — Давай тут посидим. Смотри, как хорошо!
Прямо над головой нестерпимым блеском сияет солнце. На ослепительно синем небе — ни облачка, ни струйки дыма.
Над озером невесомо порхают жаворонки, из ближнего леса доносится звонкое кукование.
Нюргуна, раскинув руки, закружилась по лугу. Ах, если б ей крылья, как у жаворонка! Интересно, как выглядит сверху этот необозримый зеленый простор?! Для кого он создан? Ну, конечно, для нее, Нюргуны! Нынешнее лето лучше прошлогоднего. А в будущем году оно будет еще прекраснее.
— Летать! Летать! — вырвались из груди жгучие слова.
— О чем ты?
Пользуясь минутой отдыха, Аныс присела на бугорок, уронив на колени натруженные красные руки. Нюргуна примостилась рядом.
— Понимаешь, хочу летать, как птица стерх[14]… Или хотя бы как вон тот жаворонок. Представляешь: раскинула крылья, а ветер тебя качает, качает… И мчишься, сама не знаешь куда…
— Ха-ха! — рассмеялась Аныс. — Я тоже хотела бы превратиться в птицу. В ворону. Такую черную, жирную… Летела бы над Кыталыктахом и кричала Каменной Женщине: «Не рррадуйся, что у тебя муженек молодой! Карр! Все равно не удеррржишь! Карр! Завт-ррра удеррет!»
Нюргуна от смеха схватилась за живот.
— Ой, не могу… Так бы и каркала?
— Обязательно!
Нюргуна вдруг посерьезнела.
А что, Аныс… ты думаешь… Василий Макарович бросит тетю?
Аныс пожала плечами:
— Откуда я знаю!
— А почему ты так кричала бы?
— Чтоб госпожу позлить.
Помолчали.
— Ты знаешь… — нерешительно начала Нюргуна, — не хотела бы я, чтобы так случилось.
— Тетку жалеешь?
— Да нет… Жалко, если он уедет… Василий Макарович такой добрый…
— Все они одинаковые, богачи, — махнула рукой Аныс. — Какая разница?!
— Не скажи… Василий Макарович хороший. Я слышала, как он однажды возмущался: «Ужасно одеты слуги. Смотреть противно!» И тебе дали новое платье.
— Ну и что? Он ведь не меня пожалел, а себя. Постыдился: как это так — моя работница, и в лохмотьях. Я в господскую доброту не верю. Хамначитам от нее ничего не достается. У них одна судьба — страдать и плакать…
В последнее время Аныс становится все более хмурой. Не играет в ней радость расцветающей юности. Да и откуда взяться ей, этой радости. Чем дальше, тем больше работы сваливается на неокрепшие плечи. Ни минуты отдыха с утра до вечера, а бывает, что и ночью поднимают с жесткого орона[15]. Некому вступиться за сироту, некому утешить. Утопись в этом мутном озере — и то никто не пожалеет. Только Каменная Женщина процедит сквозь зубы: «Нашла время топиться — в самый разгар сенокоса».
Нe девушку пожалеет, а оскверненное озеро. Придется платить попу, чтоб помахал над волнами святым кадилом, иначе нельзя брать воду для коров…
Сегодня утром, стирая шелковые платки Хоборос, Аныс так и не сумела оттереть на одном из них какое-то ржавое пятно. Чего только не пришлось ей выслушать от госпожи! Впрочем, ругань — чепуха, к ней Аныс привыкла. Страшнее другое — Каменная Женщина потребовала уплатить за испорченный платок. Как будто его испортила Аныс. Чем заплатить? Где взять деньги?
Аныс со злостью швырнула в камыши палочку, которую вертела в руках, и, видимо, попала в утку-наседку, потому что из камышей
