вазочки, сувенирные безделушки, среди которых я заметил три гигантских ракушки, семейные фотографии в рамках и чёрт знает чего ещё, тумбочка, на которую поместили широкоэкранный телевизор «Элджи», DVD-плеер и коллекцию дисков, состоящую по большей части из детских мультфильмов, два навесных шкафчика, два широких шкафа по бокам необычно выглядевшей конструкции, и висевшее на одном из них зеркало. Туда же поместилось несколько цветочных горшков, плюшевые звери и бесконечное множество других предметов.

Патологоанатом предложил мне сесть на кресло, а сам же опустился на диван, накинутый покрывалом, бросив рядом с собой портфель. Похоже, что домашний уют благоприятно подействовал на него: напряжение постепенно спало, тело обмякло и… Только сейчас я заметил как сильно изменился он – будто бы постарел на несколько лет вперёд. Морщины на лице стали глубже, щеки обвисли, глаза запали, а под челюстью показался второй подбородок.

«Боже, – подумал я про себя, – как же сильно подействовал на него мой приход».

Пальцы Зубцина беспомощно теребили кончик коричневого галстука – того самого, потребовавшего на свой выбор двадцать минут.

– Вы уж извините за весь этот балаган устроенный мною, – тоскливо произнёс он, неотрывно глядя в пол. – Честное слово – не ожидал увидеть вас.

– Ничего страшного, – попытался я приободрить его. – Я прекрасно понимаю вашу позицию в тот момент.

– Но зачем? – вскинул Зубцин на меня свой взгляд. – Зачем вам понадобилось влезть в это дело?

– Я хочу знать правду.

– Правду?! – патологоанатом, похоже, не представлял такой причины. – Что именно натолкнуло вас на эту мысль? Почему вы усомнились в официальных результатах?

– Как бы вам сказать… – я задумался, подбирая нужные слова. Не мог же я рассказать ему о телефонном разговоре с Романом. – Звонок от одного человека убедил меня в этом.

Зубцин напрягся ещё сильнее.

– Кто? Кто этот человек? Я ведь никому ничего не говорил.

– Успокойтесь, – мягко произнёс я, – вы тут совсем не причём. Убеждённость звонившего человека в ложности причины смерти вызвало ваше молчание и не желание давать интервью по поводу вскрытия тела.

– Я никогда не даю публичные изъяснения по той или иной смерти, – насупился Зубцин. – Эта не та тема, в чьи подробности следует посвящать не имеющих ничего общего со случаем людей. Всё равно, что открыто говорить о чужих секретах, сокровенных тайнах, пусть те и не всегда морально чисто.

– Но в исключительно данном случае что-то ещё воздействовало на вас? – добавил я, думая, прежде всего о Виктории и о подвластных ей деньгах. Никто не отрицал возможного подкупа Зубцина – взятку за хранение молчания.

– Если в вашем уме имеются касающиеся моей репутации мысли – пожалуйста, не нужно скрывать их, – он тяжело вздохнул. – Мне понятен ваш намёк, и вот что я скажу: вы абсолютно правы.

Меня вовсе не удивили раскаяния патологоанатома, ведь у меня были подозрения на счёт тёмных пятен на его репутации, посаженых относительно недавно. Разве может человек – существо очерненное пороками собственных желаний и выработанными в современном мире опустившимися ниже животного уровня инстинктами, устоять в непреклонной позиции, не лишиться благородных принципов, наблюдая почти у самого носа пачку наверняка красных купюр? Да ещё тех, для получения которых нужно лишь вытянуть руку и забыть о причинах и последствиях. Конечно, нет. А разве Зубцин Григорий Анатольевич отличался от людей с вышеперечисленными житейскими качествами. Вряд-ли. «Даже в самом пустом из самых пустых есть двойное дно» – пропел однажды неповторимый Эдмунд Шклярский, имея ввиду чемодан.

– Но моей вины здесь нет! – спохватился патологоанатом. В его глазах виднелось отчаяние, с которым загнанная котом мышь в угол принимает смерть. – Не будь горя в нашей семье, я бы ни под каким предлогом не согласился взять те чёртовы деньги!

– Горя? – настал черёд мне удивляться.

Зубцин кивнул дряхлой головой.

Я мысленно выругал себя за чрезмерно длинный язык, выведший нас на больную тему разговора. Зубцин поник ещё сильнее: глаза патологоанатома покраснели и заблестели от навернувшихся слёз, отвисшая нижняя губа задрожала. Мне было сложно наблюдать навалившуюся на него печаль, но благодаря собственной безэмоциональности, родившейся на почве утраты эмоций во время похорон и многократного применения успокоительного лесным пожаром выжегшего эмоциональную составляющую мою сущность, желания утешить его не возникло, хотя следом же понимал неправильность такого поступка. А каким способом мог я помочь ему? Говорить красиво звучащие слова, надеясь побороть их содержанием мысль о неприятной проблеме? Нет. Слова есть слова – способны ранить ни хуже удара ножа, но целительный эффект чаще всего слаб.

– Может, вы скорее мне расскажите о настоящей причине кончины Романа, и я покину вас, – осмелился произнести я, посчитав быстрое окончание нашей «беседы» полезным для всех.

– Хорошо, – согласился Зубцин, взглянув на ручные часы. – К тому же скоро должна вернуться Люба – моя жена. Она отводила внука в сад. Бог знает, что взбредёт на её ум, увидев меня в вашей компании, – он выпрямился и легонько хлопнул себя по коленам – знак спадающей печали.

– Вы и ей ничего не рассказывали.

– Только то, что требовалось.

– И что же?

Зубцин резко посмотрел на меня.

– Вы разве не знаете?

– Нет, – ответил я. – После похорон всячески стараюсь избегать любой информации, чтобы не возобновлять утихшую скорбь.

– А, понимаю, – Зубцин кивнул. – Вам явно не просто даётся наш разговор. Хотя вы ничего – держитесь молодцом, не унываете как многие потерявшие сердцу дорогих, – он на секунду замолчал, будто вспоминая выдуманный результат вскрытия. – Разрыв аорты – резкая остановка сердца, вызванная нервным перенапряжением.

Я усмехнулся про себя: сказанный патологоанатомом диагноз никак не сопоставлялся с Романом. Понимаете, он был из того ряда человеческого, чьи сердца и ума достигли в ненарушимой гармонии друг друга. Да, мысли Романа часто обретали форму в нецензурных словах без страха оказаться высмеянным и непонятым окружающими, ему нравилось наблюдение за ругательствами посторонних людей, в какой-то мере он увлекался эротической литературой. Но он никогда не позволял эмоциям взять над собой верх: ни тупого гнева и ни чрезмерной радости. Умереть от собственных переживаний – нет. Роман скорее бы сам просунул голову в петлю от скуки.

Но тут я вспомнил вчерашний разговор – яростный вопль, несущийся из динамика смартфона: «Я ХОЧУ ОТОМСТИТЬ ЭТОЙ ТВАРИ!» Это совсем на него не похоже.

– Но вам ведь известна и настоящая причина, – произнёс я.

Зубцин кивнул.

– Да… известна, – он приблизился чуть ближе. – Но прежде чем я вам расскажу о ней, я желал бы кое-что узнать о самом Ильжевском, как о человеческой личности. Вы являлись близкими друзьями, потому владеете большими знаниями о его жизни.

– Ладно, – согласился я, не зная, зачем