Да с песней той, что вдаль летит, звеня,

Да с той старинною,

С той семиструнною,

Что по ночам так мучила меня!

Я самозабвенно пела и плясала, размахивая своими листочками. Бурю оваций остановил голос майора: выражаю благодарность замечательным артистам за то, что они несут культуру и укрепляют боевой дух, и концерт окончен. Солдаты организованно встали, и в считанные минуты клуб опустел. Я вышла из своего пыльного закутка. Майор растерялся:

– Писателя забыли…

– Да не расстраивайтесь, – меня душил смех. – Зато я пела и даже танцевала. «Дорогой длинною, да ночкой лунною!» Здорово!

– Эх… – еще больше расстроился майор. – Незадача вышла. Но вы не переживайте. У нас запланирован обед на базе отдыха. Парадный. Эх, как же так вышло…

– А давайте к нам в ансамбль, – предложили певицы. – Втроем-то мы как запоем!

– С удовольствием!

Домики стоят у озера. Вода застыла как отшлифованный черный агат в камышовой оправе. Распластанные водомерки скользят по гладкой поверхности, судорожно трепыхая лапками, и вода расходится концентрическими кругами. Камыши спускаются с пологого берега, купаются толпой. Певицы тоже хотят. А я – увольте. В это болото не полезу ни за какие коврижки. того и гляди, из зарослей появится Дуремар с сачком, полным пиявок. Стою на мостках, слушаю кокетливые взвизги.

– Не рискнули? – подчеркнуто вежливо спрашивает капитан. Ему велено развлекать гостей. Приказ есть приказ.

– Да ну… там крокодилы. И анаконды.

– И бегемоты, – оживляется капитан. – А вы правда писатель?

– Не знаю… Как служба? Говорят, в армии сейчас сложно.

– Говорят, – безнадежно машет рукой капитан. – Наговорили кучу дров.

Сделали из нас каких-то отморозков. Вот не поверите: мы с солдатами как няньки носимся.

– Поверю. У меня папа военный…

Стол предусмотрительно накрыт под навесом. Опять моросит. Не дождь – а так, намек. туман приглушает черное сияние озера, обволакивает осоку, прячет водомерок, только камыши любопытно выныривают и кивают бархатными головами. Рассаживаемся на длинных деревянных скамейках. Майор постарался: угощение царское. Офицеры за нами ухаживают, добросовестно ведут светскую беседу. Дамы любезно снисходят до военной тематики.

– Я так мечтала покататься на танке!

– Организуем, – обещает майор.

– Ой, а я стрелять хочу. По мишеням.

– Организуем.

– А вдруг мы узнаем военную тайну? Мы никому не скажем!

– А правда, что в армию берут умственно отсталых?

У стола суетится солдатик: приносит шашлыки, меняет грязную посуду. Обслуживает как официант, только неопытный. Смущается и оттого неловок. Он совсем мальчик – лопоухий, веснушчатый, худенький. тоненькая шейка беззащитно тянется из великоватого ворота. Наконец приносит чай и торт, щедро украшенный белыми лебедями и жирными масляными розами.

– Эй, как вас там? – капризно тянет певица.

– Фарид, – испуганно признается солдат.

– Так вот, Фарид. Я. такие. Помои. Не пью.

Чай действительно слабо заварен. В чашке плещется желтоватая жидкость. Уши Фарида становятся такими же алыми, как розы на торте. Он забирает злополучную чашку и идет в кухню.

– Стойте! – я вскакиваю и бегу за ним. – Фарид, подождите. Давайте сюда. Очень люблю некрепкий чай.

– А вы правда писатель? – робко улыбается солдат.

– Я дочь командира…

Давай договоримся

Валентин Бердичевский

Ранним утром, пятого января, в ударивший накануне тридцатиградусный мороз еду я в психбольницу.

Праздники, не перевалив еще Рождества, словно выдохлись. И, прежде чем рухнуть через пару дней к неизбежной своей кончине, с ее агонизирующими фейерверками, отвратительно судорожным шампанским и пугающими собак ночными стрельбами, оцепенели теперь в ледяной взвеси.

В семь утра город почти не подает признаков жизни. В полутемном, промороженном, как рефрижератор, троллейбусе лишь я да кондуктор – нахохлившаяся груда тряпок на сварном насесте.

Водителя не видно. Его словно и нет вовсе. И легко представить, как неуправляемый, но неумолимо влекомый гигантским, укрытым в самой сердцевине ночи магнитом, мчит в никуда дребезжащий троллейбус, все убыстряя ход, мимо переметенных снегом остановок, по бесконечным черным улицам вечно ночного города…

Картина, скажем прямо, встает вполне себе безумная. Ну, да ведь я и сам большую часть своей жизни провожу на обочине здравого смысла, по ту сторону реальности, которая и на торной дороге не совсем то, что она позволяет о себе думать.

И маршрутом этим я езжу без малого двадцать три года. А сумасшедшие и вовсе мой хлеб…

Я психиатр. Веду прием в диспансерном отделении областной психиатрической больницы. Дважды признавался лучшим по профессии, имею высшую категорию, недописанную, в силу природной своей лености и недостаточной материальной мотивации, кандидатскую, кучу грамот и звание почетного донора.

Я здоров. Нахожусь, как известный персонаж, в самом расцвете сил, и ничего меня здесь особо не напрягает.

Место моей работы после ремонта сильно похорошело. Не так давно больничка с размахом отметила свое первое столетие, и от большого пирога нам тоже кое-что перепало.

Плитка, пластиковый водопровод, подвесные потолки сменили вздутый линолеум, облезлые, не крашенные со времен коллективизации стены и круглогодичную капель прогнивших труб.

Даже раздолбанные дорожки, по которым и посуху-то было не пройти, совместно с подвергнутыми трудотерапии больными к осени заасфальтировали.

Полгода диспансер лихорадило. Шум, пыль, долбежка. Регистратура ютилась в закутке, справа от входа, из которого на время убрали аптеку. толчея, неразбериха с карточками; очередь спускалась с лестницы, кольцами тянулась во двор.

Но уж теперь… Аптеку, правда, назад так и не вернули. Пусть сумасшедшие с рецептами по городу помотаются. Зато в фойе просторнее.

Открываю заиндевелую железную дверь. На первом этаже прохладно, светло, непривычно пустынно. В регистратуре вместо шатких стеллажей установлены теперь бутафорские сейфы со сдвигающимися дверцами и колесиками вместо ручек. Обновленная конструкция, вероятно, символизирует новый уровень защиты врачебной тайны.

За стеклом – одинокая регистраторша Амина.

– С Новым годом! – она глотает гласные и улыбается. Впрочем, улыбается Амина всегда. Даже в будни, когда сражается с клубящейся очередью.

За стойкой, напротив, под щитом с расписанием врачей – охранник в тельнике и камуфляже, он же вахтер Петрович, с полгода как уволившийся из армии прапорщик. У него круглое красное лицо, толстая серебряная цепь с крестом и испепеляющая страсть к зимней рыбалке.

Здороваюсь, беру ключи от кабинета. Даже сегодня он все о своем: подлещики, чебаки, окунь…

– Олег Петрович, голубчик, – говорю я по-отечески строго, – грань между увлечением и манией тонкая, как апрельский ледок…

Пока поднимаюсь к себе на второй этаж, слушаю эхо собственных шагов. Пятиэтажное, чисто вымытое здание пусто. Даже дневной стационар, он наверху, распустили на каникулы.

Забавно, но не все мои коллеги с легким сердцем соглашаются дежурить в такие вот праздничные дни. Ну, кого сейчас можно встретить? Разве что тень отца Гамлета забредет? А ведь в будни на прием запросто может заглянуть не только сам принц Датский, но даже его автор собственной персоной, а то и в нескольких ипостасях.

В кабинете сажусь, наконец, за свой стол. Прием до двенадцати тридцати. Медсестры Леночки сегодня нет, и некому будет скрасить мужское одиночество.

Женщины – по злой воле Эльвиры Николаевны, нашего завотделением – с первого по десятое отдыхают. Завтра дежурить придет Леша Колбышев и до одиннадцатого все врачи вне зоны доступа. Если что – вызывайте скорую психиатрическую помощь.

Пока же я извлекаю из тумбочки подаренную мне в канун Нового года бутылку «Дойны» – чудесного, девятилетней выдержки, молдавского коньяка. «Дойна», как и многие ее собратья, несколько лет как исчезла с прилавков, и теперь меня гложет тревога: а не коснулся ли ветер перемен ее когда-то превосходного качества?

Есть, конечно, проверенный способ определить выдержку коньяка. Встряхнув бутылку, надо посмотреть, с какой скоростью стекают капли по стеклу. Но бутылка заполнена почти доверху, и это сильно затрудняет расчеты.

Пробовать же коньяк, по крайней мере, до конца рабочего дня в мои планы не входит.

Слаб человек и немощны усилия его, – вздохнув, я определяю бутылку в нишу на стеллаже между толстенным желтым томом Гурджиева и серо-зеленым избранным дедушки Фрейда. Выглядит очень гармонично, и видно бутылку только с моего места. Если и принесет сегодня кого-нибудь, то – будьте любезны! – присаживайтесь.

Стул для посетителей стоит напротив, и содержимое полок скрыто от них боковой стенкой шкафа.

Я