рассказал о том, что только что рассмотрел. Мне было очень жаль санитаров, медсестёр, врачей, наших бойцов и командира обоза Свиридова. Я помнил, что среди раненых был красноармеец Апраксин, а среди охраны обоза красноармеец Садовский. Все они плечом к плечу воевали вместе со мной и помогали уничтожать танковые колонны противника. И вот теперь, скорее всего, все они были убиты.

— Это получается, что они наш обоз с ранеными перехватили? — поняв суть моих слов, прошептал Воронцов, сжав руку в кулак. Он перевёл тяжёлый взгляд на Твердева, и сказал:

— Теперь, я думаю, товарищ, у вас нет сомнения в том, что там находятся наши враги?

— Да, Григорий Афанасьевич, если красноармеец Забабашкин смог увидеть такое, то все сомнения отпадают, — тяжело вздохнув, сказал тот и, сняв очки и ни к кому конкретно не обращаясь, произнёс: — Только я всё равно не понимаю, зачем они в чистое переоделись.

— Да чтобы отдыхать было лучше, — устало пояснил я. — Не надо тут искать каких-то подводных камней и строить замудреные версии. Человек так устроен, что, когда одежда на нём чистая, то тело отдыхает лучше. А перед новым заданием новую форму получат — грязную. Может быть, даже с наших убитых чем-нибудь поживятся. Или ту форму, что сейчас у них надета, просто испачкают. Только вот скажу я вам, товарищи, что не выйдет у них долго в красноармейской форме гулять. Убью я их всех и хоронить никого не буду, — вздохнул и, закрыв глаза, поправив опять размотавшийся на голове бинт, прошептал: — Только вот не могу сообразить, как бы нам их лучше отработать.

— А надо придумать, Лёша! — уверенно заговорил Воронцов: — Я предлагаю так: мы с товарищем Твердевым подъезжаем на телеге, а ты остаёшься здесь. Эти двое из секрета к нам подходят, и ты их расстреливаешь. Забираем у них оружие, подкрадываемся и все вместе начинаем стрелять. Думаю, если одновременно начнём, то многих положим!

— Но и нас положат. Ведь, когда мы откроем по ним огонь, то обнаружим себя, и они увидят, откуда идёт стрельба. После чего, разумеется, начнут стрелять в ответ, — усомнился я в разумности его плана.

— Ничего. Всех не перестреляют. Мы тоже их немало побьём.

Услышав, что Воронцов предлагает, свои пять копеек вставил подпольщик:

— Товарищи, я хочу сразу признаться, что стреляю не очень хорошо. У меня зрение плохое, и на пятнадцать-двадцать метров я уже вижу всё нечётко.

— Так как же тебя в полицаи взяли? — удивился чекист.

— За вознаграждение. Корову, козу и три золотых цепочки пришлось отдать, — вздохнул тот. — Всей подпольной группой золото искали. У нас ни у кого не было.

— Понятно, — сказал Воронцов и, вернувшись к своему предложению, стал объяснять подпольщику детали будущего боя: — Раз плохо видите, значит, будете стрелять по тем, кто к нам приблизится. Алёша будет стрелять по тем, кто на дальней дистанции находится, а я по тем, кто на средней.

Услышав всё это, решил фантазии чекиста немного остудить, сказав, что план его никуда не годится.

— Это почему? — возмутился тот. — Вроде бы всё продумано.

— Всё, да не всё, — покачал я головой. — И в нём есть две главные проблемы. Первая — по твоему плану ликвидировать секрет я должен из винтовки. А это значит, что выстрелы будут слышны, и их обязательно услышат в стане врага, после чего забьют тревогу. Но не только это в твоём предложении слабое уязвимое место. Есть ещё и второй, не менее важный пункт: ты предлагаешь вступить в ближний бой. Такой бой непредсказуем. Тут нужно учитывать, что с короткого расстояния стрелять становится удобнее не только тебе, но и противнику. А, значит, гораздо вероятнее становится и нам самим словить вражескую пулю. Уверен, что если мы втроём устроим перестрелку с тридцатью подготовленными диверсантами, то шансов выжить у нас будет немного, если вообще таковые будут.

— Ну, так мы же по ним первые начнём стрелять — считай, что из засады, — не хотел сдаваться Воронцов. — Застанем их врасплох и уложим немало.

Спорить не хотелось, но всё же, чтобы тот не наломал дров, переубедить командира было необходимо. Понятно, что праведным гневом пылает мой боевой товарищ, но то, что он предлагал, было откровенной авантюрой даже на моём фоне.

И я сказал:

— Немало, это, по-вашему, сколько? Не всех же, так?

— Так. Кого-то, конечно, не уничтожим сразу, у нас же не пулемёт.

— Вот именно! Нет у нас автоматического оружия. А значит, давайте считать. Пусть в первом и втором залпе мы уничтожим пять-шесть диверсантов. Пусть, после этого, в третьем залпе — ещё пять человек. Но остальные-то останутся в живых, залягут, спрячутся и начнут отстреливаться. И что мы им сможем противопоставить, когда они в нас гранаты начнут кидать? Я ж говорю: шансов выжить у нас не будет.

— Красноармейцы не боятся смерти, — выкатил последний аргумент Воронцов и, с вызовом посмотрев на меня, добавил: — Мы с тобой не раз под смертью ходили. И ни ты, ни я не испугались. Так стоит ли бояться её сейчас?

— Никто её не боится, но просто умирать нужно с пользой для дела, а не просто так, — парировал я его тезис и напомнил: — Если мы сложим головы, что будет с Алёной и пленными? Кто придёт к ним на выручку?

И, судя по тому, что чекист глубоко задумался, мои доводы показались ему более убедительными, чем его.

Через минуту молчания он вздохнул и, посмотрев на меня, произнёс:

— Хорошо, если мой план не подходит, как будем действовать?

— Почти так же, как вы, товарищ лейтенант госбезопасности, и предложили, только с небольшими изменениями, — с готовностью сказал я. Потом, поднявшись на ноги, поведал о тех самых внесённых изменениях, которые должны были не только поспособствовать более эффективному уничтожению врага, но и довольно серьёзно увеличить наши шансы на то, чтобы после боя остаться в живых.

И первой целью в этом