— Привет тебе, не Манька.

— Почему не Манька? — держась за голову, поднялся и присел оставленный в живых полицай. И огорошил меня: — Её как раз Манька зовут.

— Да? — удивился я и погрозил пленному кулаком: — А ну молчать, вражина, а то хуже будет! Отвечать будешь только тогда, когда спросят.

Да-да. Я знаю, что вызывать у и так уже испуганного пленного чувство ещё большего страха — это неправильно. Но варианта другого не было. Пленный, он же «язык», в данном конкретном случае должен был говорить нам только то, что мы хотели от него слышать. И никто с ним миндальничать, обмениваться шутками и дружить не собирался. Я отдавал себе отчёт в том, что за личиной этого старика с благородной сединой скрывается самый настоящий враг и сволочь, которая помогает уничтожать наш советский народ. А потому и никаких иллюзий я испытывать не собирался, равно как не собирался испытывать и проявлять жалость к предателю.

Ну а для того, чтобы «язык» честно отвечал на все вопросы, ему следовало объяснить, что жизнь он свою может спасти только одним способом — чистосердечным раскаяньем и ответами на все интересующие нас вопросы.

Во всяком случае, так у него появится хотя бы призрачный, но шанс, оказавшись в плену, продолжить своё жалкое существование. В противном случае, если он не будет сотрудничать и будет упираться, то шанс выжить у него быстро становился равен нулю.

Жестоко, конечно. Но если мы вспомним, с какой швалью мы имеем дело, и что они творили и творят на оккупированных немцами территориях, то ни о какой жестокости в их отношении речи вообще идти тогда не может. Только необходимость.

Оскалился и навёл на предателя ствол винтовки:

— Ну всё, теперь настал твой черёд. Тебе конец!

— Стойте! Подождите! Не стреляйте!! — ожидаемо закричал тот, поднимая руки вверх, а затем неожиданно продолжил: — Набат! Набат!

— Что? Что ты несёшь? — засмеялся я, — Изображаешь из себя сумасшедшего?

Смех мой звучал действительно не очень грациозно, больше напоминая карканье, что, в общем-то, с визуальным эффектом в виде умотанного бинтами лешего в траве и ветках должно было производить нужное впечатление для запугивания противника.

Но, к моему удивлению, это вызвало другой эффект сумасшествия.

Пленный без умолку затараторил одно и то же:

— Набат! Набат! Набат!

— По ком звонит колокол⁈ — рявкнул на него я и приблизился, чтобы попугать его прикладом, а то от его кудахтанья голова стала ещё больше болеть.

«А ведь мы даже ещё допрос не начали, а он меня уже достал», — раздражённо сказал себе я, замахиваясь.

Но сделать мне это не дал голос чекиста:

— Лёша, отставить!

Не опуская оружие, покосился на него и, удивившись, спросил:

— Это почему?

— А потому, что я свой, — неожиданно сказал «язык» и, спрыгнув с телеги, направился к Воронцову, по дороге вновь сказав: — Набат!

Дойти ему до чекиста не дала моя подсечка, которую я применил сзади. Нечестно, конечно, нападать со спины, но сейчас было не до сантиментов. Пленный вёл себя странно и, вместо того, чтобы просить о пощаде, говорил про какие-то удары колокола.

— Набат! Набат!

Поставил ногу ему на спину, а ствол винтовки прислонил к уху.

— Ты куда это, дядя, собрался? Совсем, что ль, охренел⁈

Но Воронцов вновь на меня прикрикнул:

— Я же сказал: отставить!

А пленный произнёс:

— Вы кто, диверсионная группа? Тогда: «Набат!».

Чекист подошёл к нам ближе, отодвинул в сторону мою винтовку и, посмотрев в мои удивлённые глаза, сказал:

— Это свои — подполье.

«Подполье», — пронеслось в голове, и я остолбенел. — Ну ничего себе. Неужели действительно свои⁈ А я что наделал⁈ Получается, двоих из них убил! Во дела!!'

О «подполье», что было создано на оккупированной территории СССР во время Великой Отечественной войны, я в той своей жизни, конечно же, слышал.

Создавалось оно партийными и комсомольскими организациями, органами НКВД и НКГБ и, опираясь на сеть подпольных организаций и групп, тесно взаимодействовало с партизанским движением.

Более того, я помнил, что по заданию руководства некоторые подпольщики шли на службу в полицаи, тем самым обеспечивая партизан, подпольщиков и даже «Центр» нужной и важной информацией.

Но вот то, что сейчас и здесь мы встретим этих самых подпольщиков, я предположить, конечно же, не мог.

Воронцов подвинул меня и помог мужчине подняться.

Тот покосился на стоящего в глубокой задумчивости и рассматривающего дело рук своих меня и сказал слова, которые сняли с моих плеч огромный груз:

— Не переживайте, молодой человек. Вами уничтожены враги нашей Родины. Этот немец — солдат Вермахта, которому мы поступили в помощь. А ликвидированный вами Полякин, хоть по паспорту и был членом нашего советского государства, по сути своей был самой настоящей сволочью! И то, что вы его уничтожили, это закономерный финал для предателя. Только вот теперь возникает вопрос: что нам с этим делать?

Услышав, что никакой ошибки не произошло, и ликвидированные мной действительно являются врагами, я облегчённо вздохнул и в мгновение ока повеселел. И даже настолько повеселел, что, хотя, возможно, в данной напряжённой ситуации это было и неуместно, пошутил:

— С этим заданным вами вопросом вы, товарищ подпольщик, опоздали. Потому как именно этот вопрос мы с товарищем военным задаём себе с самого утра.

Назвал лейтенанта госбезопасности просто военным я не просто так, а из соображений секретности. Я посчитал, что если Воронцов решит назвать себя, то пусть сделает это сам.

Однако чекист не спешил представляться, а просто сказал в ответ:

— Яхрома.

Подпольщик закивал и озвучил следующие, не совсем логичные слова:

— Яблоки в этом году хороши.

— Наливные яблоки, — поправил того чекист и протянул подпольщику руку: — Лейтенант НКВД Кирилов.

Подпольщик чуть