искали. Причем вел так, чтобы мы не попались на глаза другим военным. Там на дороге, выстрелив из винтовки вверх, привлекая внимание, я указал на немца и сообщил, что это он с товарищами их расстреливал. Потом начал рассказывать, что услышал от него. Не успел, первые фразы только сказал, когда вдруг толпа беженцев нахлынула на немца и почти сразу отхлынула. Там, где он стоял, осталось кровавое пятно. Обезумевшие от горя люди, потерявшие своих близких, просто порвали его голыми руками.

Те, кто позади стоял, тянулись, чтобы хотя бы ногтями вцепиться, зубами, но дотянуться. Там дальше пограничники прибыли, я с ними на этой дороге уже встречался, знали они меня, банду побил, что беженцев грабила, вот и попытался утечь. Ага, наивный, быстро отловили, уйдешь от них, как же. В общем, опросили и отпустили. Я неплохой фотограф и «лейка» была со мной, я ее не сдал. Сейчас поймете почему. Прямо там я фотографировал это побоище. Чтобы в кадр попали дым над лесом от сбитого истребителя или горящий ЗиС с лежавшими рядом с ними героями. Я снимал горе людей, искреннее и непритворное. Если кто из Политуправления меня слушает, я прошу принять у меня фотоаппарат, вернуть его хозяевам, забрать снимки и сделать выставку, показывая зверство нацистов. Все, что я описал, на них есть. Я позже еще снимки делал, в планшете были запасные пленки, там очень много чего, пусть жители столицы и их гости увидят весь тот ужас, что творился на дороге. Это память, та самая память, которую терять нельзя. После этой истории, через пару дней мне встретилась колонна телег с ранеными. Я им играл, старался помочь, и был там молоденький младший политрук. Он все неверяще бормотал одни и те же слова. Он только недавно попал на фронт и сразу повел своих бойцов брататься с немцами. Он не понимал, почему удивленные их появлением немцы не бросились к ним с объятиями и сразу открыли огонь. Горько было его слушать, особенно после того, что я слышал ранее от немецкого летчика. Война какой уже месяц идет, а такие политруки до сих пор немцев братьями считают. Они враги, хуже врагов. Пользуясь возможностью, я продекламирую стихи как раз на эту тему:

Если дорог тебе твой дом,

Где ты русским выкормлен был,

Под бревенчатым потолком,

Где ты, в люльке качаясь, плыл;

<…>

Если мать тебе дорога —

Тебя выкормившая грудь,

Где давно уже нет молока,

Только можно щекой прильнуть;

Если вынести нету сил,

Чтоб немец, к ней постоем став,

По щекам морщинистым бил,

Косы на руку намотав…

Так хотел он, его вина, —

Пусть горит его дом, а не твой,

И пускай не твоя жена,

А его пусть будет вдовой.

Пусть исплачется не твоя,

А его родившая мать,

Не твоя, а его семья

Понапрасну пусть будет ждать.

Так убей же хоть одного!

Так убей же его скорей!

Сколько раз увидишь его,

Столько раз его и убей![1]

Замерев, я вздохнул и, на миг осмотревшись, продолжил. Диктор сидел напротив меня молча, оцепенев, две блестящие дорожки были на его щеках. Я не видел ранее ни у кого столько горя в глазах, как у него, тот впитывал все, что я говорил. Такими же глазами на меня смотрели и остальные, кто был в студии или рядом, кого я смог рассмотреть. Мой рассказ не просто тронул их души, ранил, убивал их.

– Теперь, когда вы представили, что собой представляют немцы, не стоит видеть в них людей. Я не говорю про обычных пехотинцев, там вполне могут служить честные и простые парни, которым это все тоже не нравится, но правительство их… Я даже сказать не могу, как они мне не симпатичны. Теперь вернемся к моему рассказу. Я уже сообщал, что убил девять немцев. Опишу, как это было. Впервые они нам встретились, когда мы недалеко уехали от деревни и стояли лагерем, ночевали. Сам я на тот момент был у родника. За водой подошел, а когда возвращался, увидел их. Три немца, рядом на дороге мотоцикл с пулеметом. Как мне потом рассказал дед, было три мотоцикла, разведка, наверное, два дальше проехали, а эти остановились. Обыскивали телегу. У деда берданку его отобрали. У меня был наган, я подкрался, благо ельник густой и позволил это сделать, и с восьми метров открыл огонь. Немцы ну очень шустрые были, при первом же выстреле сразу в разные стороны попрыгали, чтобы открыть ответный огонь. Опытные, это сразу видно. В общем, я с перепуга все патроны выпустил, но, к счастью, в цель, так что живых не было, добивать не пришлось.

Что мне не понравилось, все это произошло на глазах родни, особенно младших сестер и брата. Не надо им такое видеть, совсем не надо, позже я старался оберегать их от таких зрелищ, и у меня получалось, а подобных случаев у нас на пути хватало. Мы собрали трофеи, даже форму сняли, не побрезговали, постирать не трудно, я на мотоцикле впереди поехал, и мы ушли с этой дороги, чтобы не повстречаться с немцами. Я решил отдать мотоцикл и оружие нашим военным, все же рабочая техника. Скажем так, дальше произошла очень неприятная история. Когда мы подъехали к расположению сводного батальона старшего лейтенанта Заславского, у меня все просто отобрали, да еще затрещин надавали. А когда я попросил справку о том, что передал технику и оружие, мне еще тумаков добавили. Ладно мама их отчихвостила, отпустили. Документы побитых немцев я не отдал ему, они и сейчас при мне хранятся, да и солдатские жетоны тоже. Потом мы обратились к командиру полка, майору Красновскому, но встретили такой же прием. Видимо, эти командиры решили написать рапорт о бравых действиях своих подразделений, предоставив мою технику для доказательства. Та же самая приписка, и я им был совсем не нужен, обуза. Это первая встреча. Потом через несколько дней во время проливного дождя нам повстречался застрявший в грязи немецкий бронетранспортер. Видимо, разведка обогнала. Они сами выбраться хотели, бревна и деревья под гусеницы подкладывали, но так его посадили, что вытащить не смогли. Остальные, видимо, двинули дальше, а эти в