Питаясь на ходу щавелевым листом,

Ночуя в буераке под калиновым кустом.

Нам отдохнуть нельзя – бегом, бегом, бегом.

А наши якобы друзья засели за бугром

И смотрят, как нас бьют, не отрывая глаз,

И только длинные дороги полностью за нас.

Вытри слезы, отдохни немного, я русская дорога.

Отходи, а я тебя прикрою, грязью да водою.

Но по уши в грязи, в воде до самых глаз,

Через какой-то срок враги опять нагнали нас.

И бьют еще сильней, вот-вот и порешат,

Но лютые морозы к нам на выручку спешат…[2]

Закончив петь, я встал и вышел из студии. Так же молча z шел мимо молчавших людей, которые провожали меня взглядами, и вышел на улицу. Меня так никто и не остановил. Уже совсем стемнело, на ходу убирая гитару в футляр, я дошел до остановки и посмотрел, как люди отходят от рупора, что висел на столбе.

– Неужели по городскому вещание дали? – удивился я. – Да нет, не может быть.

Тряхнув головой, я дождался трамвая, он был переполнен, и на задней площадке поехал домой. Добрался нормально, никто не останавливал и не тормозил. У дома никого не была. Зайдя в огород, никого не обнаружил, хотя было видно, что отметили хорошо. Взяв со стола кусок жаренной с чесноком заячьей ноги, я прошел в квартиру мамы. Все были тут, на кухне, сидели и молчали. Слезы на глазах и горе.

– Вы что, все слышали? – упавшим голосом спросил я.

– Ты о своих песнях? – рассеянно спросила мама, поднимая заплаканное лицо. – Нет, все хорошо было, всем понравилось.

– Это все, что вы слышали?

Та кивнула под мой облегченный вздох и показала небольшой треугольник со штампом полевой почты. Таня тут же стала ее утешать.

– Соседка Тани прибежала, когда мы твои песни слушали, письмо принесла. Пропал без вести наш папка, пропал…

– Уф-ф… – с облегчением выдохнув и невольно усмехнувшись, я добавил: – Я-то думал что-то серьёзное. Мама, такие письма присылают, если подразделение попадает в окружение и не выходит к своим в определённый срок. Отец в тылу служит, к тому же ещё и охотник. Выйдет, не волнуйся. Вот если бы «похоронку» получили, тогда да, можно беспокоиться, да и то могла быть надежда, что просто инициалы перепутали, например, вместо однофамильца оформили. Так что вытираем слёзы и идём спать. Завтра тяжёлый день, школа и остальное. Ну а от отца будем ждать вестей, когда-нибудь они будут, будем на это надеяться. Всё равно ничего другого нам не остаётся.

Как мог, я успокаивал своих и Маринку успел погладить по спине, ещё успокоиться не могла, ну и остальных. В общем, когда немного успокоил, отправил малых спать, Маринку туда же загнал, Танюшу в мою комнату на свободную кровать, а сам отозвал в сторону маму, бабушку и дедушку. Бабушка только что вернулась из маминой комнаты, где меняла пелёнки Кире, тот недавно трубным басом голос подавал, обидевшись, что о нём все забыли.

– О чём ты хотел поговорить? – косясь на слегка потрёпанный треугольник письма, спросила мама.

Я его забрал у неё, чтобы тот не отвлекал, но, похоже, придётся убрать его из виду, так что взял со стола и убрал в карман, а то действительно будет серьёзно мешать. И до косоглазия довести может.

– Прежде чем ответить на этот вопрос, хотелось бы уточнить, с какого момента вы выключили радио?

Перед тем как уйти из дома, я прокинул провод самодельного удлинителя и вывесил тарелку репродуктора в форточку, чтобы семья и гости могли слушать меня прямо из сада, где и справляли новоселье. Как-то не совсем оно удачно прошло, надо сказать: письмо это с номером части отца так не вовремя появилось. Хотя, может, и вовремя. Тут, с какой стороны посмотреть. Нужно лишь уточнить, когда выключили репродуктор, чтобы от этого отталкиваться. Лучше я опишу свою версию происходящего в студии радио, чем это сделают соседи. А насчёт этого письма-извещения я действительно не сильно переживал. Может, это и нервы, все эмоции спустил ещё там, в студии, но я был слишком спокоен. К тому же знал, что не всегда такое извещение соответствует истине, о чем ранее говорил, бывало и похоронки по ошибке приходили. Будем ждать вестей от отца, ничего другого нам не остаётся.

– Когда ты пел песню, – встрепенулась вдруг бабушка, а она не меньше мамы переживала о судьбе своего сына. – Про дороги которая…

Такой ответ изрядно меня взбодрил. Фактически репродуктор был выключен за одну песню до того провокационного вопроса диктора, за который ему уже наверняка влетело. Видно же было, что там отсебятина была. Я до сих пор не мог понять, как это допустили. У меня было такое впечатление, что он машинально этот вопрос задал, да и задавал его всем гостям в студии, лишь на мне споткнулся, и всё пошло не по плану. Да и не должен был такой вопрос прозвучать. Говорю же, такое впечатление, по инерции ляпнул. Это тоже странно, на радио работают всё же те люди, что такого допустить просто не могут, и контроль там серьёзный.

– Это хорошо, вовремя письмо принесли. Ну, значит, вот что, когда основное прошло, диктор спросил, когда мы победим немцев. Такого вопроса не было в том списке, что мне дали.

– Зря они тебя об этом спросили, – задумчиво посмотрела на меня мама. Вот уж кто меня хорошо знал.

– Это точно, очень даже зря. В общем, я не хотел говорить, но диктор вытянул из меня несколько историй, из тех, что случились с нами на той дороге.

– И про лётчика сбитого?

– И про него, всё рассказал. Ну почти, до бандитов не дошло, время наше вышло. Вроде ничего так всё восприняли, и я решил продолжать. Помните тот бронетранспортёр с расстрелянными немцами? Я ведь там не только наш автомат нашёл, тот, что ППШ.

– Как не помнить, если ты его чуть ли не каждый день начищал, – подтвердил дед, который до этого в основном молчал.

– Там, кроме автомата, было золото. Килограммовые бруски с гербами Советского Союза. Плохое это золото, вот я и решил его сдать. Хочу, чтобы на это золото построили завод по производству автоматов для нашей армии и чтобы Политуправление за этим проследило.

– От добре, – воскликнул дед и даже ударил себя по коленям от избытка чувств.

Вот мама поняла всё правильно, посмотрела на меня, задумалась