На съемках меня страшно удивило, что Эльдар Александрович с утра ничего не ел. А ведь весь день на свежем воздухе! Подносили ему только кофе и какие-то бутербродики. И мы с женой пригласили его к нам домой: пусть съест все, что сможет, пусть попробует настоящую одесскую пищу — фаршированную рыбу, консервированный арбуз, холодец… Потом и мы были у него в гостях, я даже в бильярд поиграл. Рязанов — очень домашний. И есть в нем что-то такое, что помогает человеку раскрыться. Он молчит, присматривается к тебе, каким-то образом незаметно нажимает на твои „болевые точки“ — и ты начинаешь говорить. Если ему нравится компания, он входит в беседу и чувствует себя прекрасно, если ему скучно, может сказать, что хочет спать, и уйдет. Но по-человечески с ним всегда хорошо — и это важно».

Однако по-настоящему удавшимися стоит признать лишь двух персонажей фильма. Во-первых, сумасшедшего Машиниста (Александр Пашутин), изъясняющегося исключительно мешаниной из отживших свое лозунгов: «Вы завтрашние газеты читали? Гидра империализма опять поднимает голову! Отрубить щупальца пентагоновским ястребам — вот задача мирового пролетариата!»

А во-вторых, бравого полковника в отставке Бахурина по прозвищу Банзай, как всегда, изумительно сыгранного великолепным Леонидом Броневым. Бахурин, пожалуй, единственный из всех ключевых персонажей «Небес…», который на протяжении фильма неизменно сохраняет чувство собственного достоинства. Броневому необычайно идут подобные роли — и можно быть уверенным, что предложение сыграть убогого Федю он бы отверг с той же бескомпромиссностью, что и Яковлев. А честного и благородного живчика-полковника и в «чернухе» незазорно сыграть…

Кстати, сценарий был даже «чернушнее» получившегося фильма. Вот, например, сцена, в которой Фима, Катя и Банзай похищают Жанну, чтобы узнать от нее, что случилось с Федей после того, как его вышибли с чужой дачи:

«Машина остановилась у оврага на окраине города. Вдалеке белели многоэтажные новостройки. В овраге же была устроена грязнющая, вонючая свалка. <…>

— Выходи! — Фима распахнула дверцу и с помощью Кати стала выпихивать девку из машины. — Банзай, дай наган!

Полковник достал из-под сиденья пистолет и любовно погладил его:

— Именной. За Муданьцзян.

— Ну, вы, придурки! — заорала Жанна. — Что вы делаете?

И Жанна плюхнулась на землю, вцепилась в нее.

— Вставай и иди вниз! — поднимая ее за шиворот, приказала Фима. — И не оглядывайся.

— Нет, — заскулила Жанна и отползла. — Не надо!

— Вставай и иди! — Фима была неумолима.

— Тетеньки, миленькие! Не убивайте меня! — запричитала Жанна. — Я тут ни при чем. Это Вовец с Андрюхой… Я ничего не знала.

Жанна и Фима стояли в центре свалки друг против друга. Вокруг них валялись разбитые гниющие арбузы и истекали соком. Фиму трясло, но она упорно наводила пистолет на „жену“ брата.

— Говори же! — прохрипела старуха.

И тут Жанну как прорвало. Захлебываясь слезами и соплями, она рассказала о последних часах Феди.

— Они подстерегли Федора Степановича около училища, где он ждал меня. Привезли на станцию… А там надели на него собачий ошейник, поставили на четвереньки и провели до композиторского дома. Лаять заставляли. Потом привязали его и ушли… Не стреляйте в меня… Я беременна… Я ничего не знала.

Лицо Фимы исказилось, стало страшным. Она выронила пистолет и стала терять сознание. Жанна помчалась прочь, но за ней никто и не гнался. Банзай и Катя хлопотали около Фимы».

Да уж, ученики «дорогой Елены Сергеевны» на фоне таких пэтэушников выглядят агнцами.

Через несколько страниц отвратительная сцена получает продолжение:

«— …Чего звал? — спросил Вовец, выходя из парадного.

— Для компании… — объяснил Андрюха. — Не одному же мне отдуваться! <…>

Вовка оглянулся и испугался. Рядом стояли вооруженные Президент и Банзай. <…>

— Кто убил Федю? — грозно спросил Президент. <…>

Парни затараторили в два голоса:

— Это все Жанка… Она нас попросила… Мол, дед ей проходу не дает… И вообще…

— Вставайте на четвереньки! — приказал Митя, продолжая держать на мушке „парторга“. <…>

Вовец и Андрюха опустились на четвереньки. Подскочили Катя с Фимой и надели на парней ошейники с поводками.

— Вы что, бабки, совсем сдурели? — возмутился Вовец.

— Молчать! — гаркнул Банзай. — Слушай мою команду! Где тут у вас главная площадь? В сторону площади шагом марш! <…>

Парни на четвереньках запрыгали по ночной пустынной улице. Следом за ними, едва поспевая, семенили Катя и Фима. <…>

„Собаки“ непрестанно матерились и неуклюже прыгали по булыжнику поселковой улицы. Сзади ехала машина, и Митя, открыв окно, держал под прицелом ружья молодых псов.

— Хватит материться! Лаять! — приказал Президент.

Сломленные трусливые парни начали послушно гавкать. На центральной площади поселка на невысоком постаменте стоял памятник с неизменной кепкой в руке. Старики привязали Андрюху к ноге статуи, а Вовца к руке с кепкой.

— Будете лаять до утра! — распорядился Банзай. — Мы проследим.

— Если кто замолчит, — сурово добавил Митя, — может распрощаться с жизнью! Девочки, свяжите им передние лапы.

После того как приказание было выполнено, Фима скомандовала:

— Ну, начали гавкать!

Ребята вяло залаяли.

— Повыразительнее! С душой! — зло приказал Президент, а Банзай пригрозил винтовкой. Парни залаяли громче и старательней. Для разнообразия Вовец иногда скулил, а Андрюха завывал по-волчьи».

К счастью, в окончательный монтаж фильма эти сцены не вошли — с ними картина получилась бы вконец безобразной. Рязанов и сам это вовремя понял. Пожалела об утраченной сюжетной линии, кажется, только безбашенная Лия Ахеджакова:

«…во время съемок, было дело, нам с Наташей Щукиной даже по колено в жидких помоях утопать пришлось. Правда, эту сцену потом вырезали. Была около „Мосфильма“ особая помойка, да и сейчас, по-моему, есть. Там находится микрорайончик с роскошными коттеджами, и как раз слева от него, через дорогу — эти самые жидкие „миазмы“, в которые проваливаешься по щиколотку. Туда сбрасывают гнилые овощи, арбузы, все это гниет, и вывезти никак нельзя, хорошо, потом земля все съедает. Помню, когда снимали эту большую и страшную сцену, вокруг в жидкой гадости плавали бинты, больничные отбросы, гниющие дыни, которые какая-то машина сгрузила. И мы со Щукиной туда падали. А Броневой не полез в „миазмы“, руководил с „берега“. Мне кажется, это была лучшая моя сцена. Но потом Рязанов решил убрать целую сюжетную линию, которая ему по мысли казалась злой, а вместе с ней вырезал и наш „помоечный“ эпизод».

Впрочем, по свидетельству той же Ахеджаковой, никто из актеров, согласившихся сниматься, не роптал не только на сценарий, но и на довольно каторжные условия работы:

«От съемок в „Небесах обетованных“ у меня очень хорошее послевкусие осталось. У меня редкая работа легко идет. А там легко шло — и, по-моему, не только у меня: у всех. Хотя физически и чисто бытово приходилось довольно тяжело. Работали на холоде, в грязи, снималось все на настоящей помойке, которая соседствовала